Октав Мирбо - Дневник горничной

— А папа?.. В самом деле?.. ты еще с ним не… того?.. Ты меня изумляешь…

Случилось раз, что я не в состоянии была скрыть душившие меня слезы… Г. Ксавье рассердился:

— Ну! нет… знаешь… Это уж верх нелепости… Слезы, сцены?.. Чтобы этого не было, душа моя… или, до свиданья… Я по горло сыт этой чепухой…

Я страшно люблю, когда я, вся еще трепеща от любовного восторга, долго, долго держу в объятиях человека, подарившего мне эти драгоценные мгновенья… После взрывов страсти, я чувствую неодолимую потребность в этих чистых ласках, в этих целомудренных объятьях, поцелуях, в которых чувствуется уже не судорога зверя, а идеальная духовная нежность… Из преисподней любви мне хочется перенестись в царство экстаза… со всей его роскошью, восхитительной тишиной и восторженной чистотой… Ксавье был «сыт по-горло» этими экстазами… Он тотчас вырывался из моих объятий, уклонялся от поцелуев, становившихся ему положительно невыносимыми… Казалось, что соединялись только наши тела и уста, а души ни на мгновенье не сливались в самозабвении, в упоении смертельного экстаза… И в то время как я старалась удержать его в своих объятиях, страстно прижимаясь к нему всем телом, он вырывался, грубо отталкивал меня, вскакивал с постели:

— Ну! нет… знаешь… Терпеть этого не могу…

И закуривал сигаретку…

Мне было невыразимо тяжело видеть, что я не возбуждала в нем ни малейшего намека на привязанность, никакой нежности, хотя я заранее подчинялась всем его капризам… А какие у него бывали странные и гадкие прихоти!. До чего он был испорчен, этот молокосос!.. Хуже всякого старика… изобретательнее и беспощаднее расслабленного старца или осатанелого попа…

И все-таки я думаю, что любила этого маленького мошенника, и что, несмотря на все это, я привязалась к нему как кошка… И теперь еще я с грустью вспоминаю его нахальную усмешку, жестокую, но милую… запах его тела… все, что было в нем отталкивающего и в то же время восхитительного… И часто еще я ощущаю на своих губах, которые целовали столько других губ, жгучее прикосновение его поцелуя… Ах! г. Ксавье… г. Ксавье!

Как-то вечером, перед обедом, он вернулся домой переодеться — Боже, как он был хорош во фраке! — и когда я заботливо приготовляла ему платье в уборной, он сказал мне повелительным тоном, каким приказывал принести горячей воды:

— Есть у тебя пять луи?.. Мне непременно нужно сегодня вечером пять золотых. Я тебе их завтра отдам…

Как раз в это утро барыня заплатила мне жалованье… Знал ли он это?

— У меня только девяносто франков, — ответила я, немного пристыженная, может, от его просьбы… а больше, вероятно, оттого, что не могла представить требуемую им сумму:

— Это ничего… — сказал он… — Принеси мне твои девяносто франков… я тебе их завтра отдам!..

Он взял деньги, поблагодарил меня коротким и сухим «хорошо!», от которого у меня сжалось сердце. Потом протянул мне ногу властным жестом…

— Зашнуруй мне ботинки… — приказал он грубо… — Скорее, я тороплюсь.

Я бросила на него печальный, умоляющий взгляд.

— Значит, вы сегодня не обедаете дома, г. Ксавье?

— Нет, я обедаю в гостях… скорее…

Зашнуровывая ему башмаки, я причитывала:

— Значит, вы опять будете кутить с гадкими женщинами?.. И не вернетесь ночевать?.. А я буду всю ночь плакать… Это нехорошо, г. Ксавье.

Его голос тотчас сделался жестоким и злым.

— Это ты для того мне дала свои девяносто франков… Можешь их взять обратно… Возьми их…

— Нет… нет… — умоляла я… — Вы хорошо знаете, что не для того…

— Ну так… оставь меня в покое!..

Он живо кончил одеваться и выбежал, даже не поцеловав меня, не сказав мне ни слова…

На другой день он и не заикался о моих деньгах, я же не хотела ему напоминать. Мне было приятно сделать ему что-нибудь… Я понимаю, что существуют женщины, убивающие себя работой, женщины, которые предлагают себя по ночам на тротуаре прохожим, женщины, которые воруют, совершают преступления… чтобы достать немного денег и побаловать любимого человека. Не знаю, впрочем, чувствовала ли я именно то, о чем говорю?.. Увы, я сама не знаю… Бывают моменты, когда я чувствую себя перед мужчиной такой слабой… ничтожной… безвольной, трусливой и подлой… Ну! да… подлой!..

Барыня не замедлила переменить свое отношение ко мне. Вместо прежней любезности, она стала суровой, требовательной, придирчивой… Я превратилась у нее в дуру… ничего порядочно не делала… сделалась неловкой, неряхой, скверно воспитанной, забывчивой, воровкой… И ее тон, вначале товарищеский, задушевный, теперь сделался ядовитым, и злым. Она отдавала мне приказания отрывистым, уничтожающим тоном… Конец всем совещаниям относительно тряпок, кольдкрема, пудры; конец тайным признаниям и интимным объяснениям, неловким до того, что в первые дни я задавала себе вопрос, не страдает ли барыня влечением к женщинам?.. Конец этой двусмысленной дружбе, которая, как я чувствовала раньше, была не искренней, и от которой я потеряла к ней уважение. Я считала ее причиной всех явных и тайных безобразий этого дома. Случалось, что мы с ней сцеплялись, как торговки, угрожали друг другу уйти, бросали обвинения, точно грязные тряпки…

— За что вы принимаете мой дом?.. — кричала она… — Вы что здесь, у публичной женщины, что ли?..

Нет, ведь это нахальство!.. Я отвечала:

— Да! ваш дом, действительно, опрятное место… Вы можете этим похвалиться… Да и вы сами… Ну-ка поговорим… поговорим!.. Вы тоже опрятны… А барин — ваш?.. О! ла-ла!.. Думаете, что в квартале не знают, кто вы такие… И везде в Париже… Да об этом повсюду кричат… Ваш дом?.. Дом разврата… Да еще другие такие бывают чище вашего…

Таким образом наши ссоры иногда превращались в самую неприличную ругань; мы говорили на жаргоне публичных женщин и тюрем… Потом вдруг все сразу стихало… Достаточно было, чтобы г. Ксавье воспылал ко мне хотя на мгновение… Тотчас снова начинались двусмысленные фамильярности, унизительное сообщничество, одаривание тряпками, обещания прибавок, умывания кремом Симон — посвящения в тайны изысканных косметик. Барыня барометрически соизмеряла свое отношение ко мне, с отношением г. Ксавье… Ее подарки непосредственно вызывали его ласки; охлаждение со стороны сына сопровождалось дерзостями со стороны матери… Я являлась жертвой и постоянно подвергалась беспокойным колебаниям, скачкам прихоти этого бессердечного и взбалмошного мальчугана… Можно было подумать, что барыне приходится подслушивать, подглядывать, чтобы быть постоянно au courant наших отношений… Но нет… У нее просто было какое-то порочное чутье… Она чуяла разврат сквозь стены, внутри, как собака чует в воздухе запах дичи…

Что касается барина, он прыгал среди всех этих событий, среди всех скрытых драм семьи, резвясь и повесничая, точно живчик… С утра он исчезал со своей мордочкой розового фавна, своими бумагами, портфелем, набитым религиозными брошюрами и похабными газетами. Вечером он снова появлялся, напичканный христианским социализмом… Походка его казалась утомленной, движения — томными, спина слегка согнувшейся, вероятно под бременем благодеяний, совершенных в продолжение дня… Каждую пятницу неизменно регулярно повторялась следующая шутовская сцена.