Октав Мирбо - Дневник горничной

Часов в восемь утра Эдгар в маленькой, круглой шапочке, в пальто мастикового цвета длиною с пиджак, с огромной желтой розой в петличке, выходит из автомобиля у отеля барона. Чистка лошади уже закончена. Он бросает раздраженный взгляд на двор, входит в конюшню и приступает к осмотру, сопровождаемый почтительными и взволнованными конюхами. Ничто не ускользает от его подозрительного, косого взгляда: ведро не на месте, пятно на стальной цепи, царапина на серебре или меди… Он ворчит, кричит, ругается хриплым голосом: еще не отхаркался от вчерашнего скверного шампанского. Заходит в каждое стойло, проводит рукой в белой перчатке по гриве лошадей, по шее, по брюху, по ногам. Если на перчатке остается хоть малейший след грязи, он обрушивается на конюхов; следует поток неприличных ругательств, буря яростных жестов. Потом он тщательно осматривает копыта лошадей, нюхает овес в мраморных чанах, ощупывает подстилку, долго исследует форму, цвет и плотность навоза, который никогда его не удовлетворяет.

— Это разве навоз, черт возьми! это навоз извозчичьей клячи!.. Если завтра я увижу такой же навоз, я заставлю вас проглотить его, грязные черти!

Иногда приходит и барон поболтать со своим пикёром. Эдгар еле его замечает. На вопросы отвечает коротко и угрюмо. Никогда не скажет «г-н барон». Наоборот, барон так и порывается сказать: «г-н кучер!» Боясь рассердить Эдгара, барон долго не остается в конюшне и скромно ретируется.

Окончив осмотр и сделав свои распоряжения, Эдгар опять садится в автомобиль и быстрым ходом направляется к Елисейским. Полям, где сначала останавливается у маленького трактирчика. Здесь комиссионеры с хищным выражением лица и жокеи ведут с ним таинственные разговоры и показывают ему конфиденциальные телеграммы. Остаток утра он посвящает визитам поставщиков, у которых заказывает, получает за комиссии; заезжает к продавцам лошадей, с которыми ведет разговоры следующего рода:

— Ну-с, мистер Эдгар!

— Ну-с, мистер Пульти.

— У меня есть покупатель для гнедой упряжки барона.

— Она не продается.

— Пятьдесят фунтов на вашу долю.

— Нет…

— Сто фунтов, мистер Эдгар.

— Посмотрим, мистер Пульти.

— Это не все, мистер Эдгар.

— Что еще, мистер Пульти?

— Я имею двух лошадей для барона.

— Мы не нуждаемся в них.

— Пятьдесят фунтов для вас…

— Нет.

— Сто фунтов, мистер Эдгар.

— Посмотрим, мистер Пульти.

Неделю спустя Эдгар портит как раз в меру гнедых барона, убеждает его, что необходимо их сбыть, и уступает их Пульти, который продает Эдгару великолепную пару. Пульти в течение трех месяцев отхаживает гнедых и, может, через два года, всучит их тому же барону.

К двенадцати часам служба Эдгара окончена. Он отправляется к себе домой, на улицу Эйлера завтракать, так как живет он не у барона и никогда с ним не выезжает. Квартира его на улице Эйлер находится в нижнем этаже. Она завалена множеством расшитых ковров; стены украшены английскими гравюрами: охота, скачки с препятствиями, портреты во всех видах принца Уэльского, из них один с надписью. Повсюду трости, охотничьи хлысты, стремена, удила, рожки, наваленные в кучу, а в центре возвышается огромный бюст королевы Виктории из цветного терракота.

Освободившись от хлопот, Эдгар в течение остального дня занимается собственными делами; развлекается, затянутый все в тот же синий сюртук, с ослепительно блестящей шляпой. Дел у него множество, так как он ссужает деньги кассиру одного общества, букмекеру, скаковому фотографу и выхаживает трех лошадей близ Шантильи. Развлечений у него также немало, и самые известные дамы полусвета знают дорогу на улицу Эйлер, где они всегда в минуту жизни трудную найдут чашку чая и пять золотых…

Вечером Эдгар во фраке с шелковыми отворотами появляется на короткое время в театре Амбассадор, в цирке и в Олимпии, а затем направляется в кабачок, где постепенно накачивается в обществе кучеров, старающихся походит на джентльменов и джентльменов, смахивающих на кучеров.

И каждый раз, когда Вильям рассказывает мне об его похождениях он, с восторгом заканчивает:

— Ах! Этот Эдгар!.. о нем можно сказать: вот это человек!..

Хозяева мои принадлежали к так называемому большому свету Парижа, иначе говоря, — он был из дворян, без гроша за душой, а ее происхождение было покрыто мраком неизвестности. О родословной ее ходило множество рассказов, один ужаснее другого. Вильям, бывший всегда в курсе великосветских сплетен, уверял, что барыня была дочерью бывшего кучера и горничной, которые, благодаря воровству и своей, более чем сомнительной, честности, скопили небольшой капиталец, занялись ростовщичеством в одном из отдаленных кварталов Парижа и, ссужая главным образом кокоток и прислугу, быстро составили себе огромное состояние. Вот уже можно сказать, родились в сорочке!..

На самом деле, у барыни, несмотря на ее кажущуюся элегантность и очень красивую внешность, были такие странные замашки и такие вульгарные привычки, от которых меня прямо коробило. Эта свинья любила вареное мясо и сало с капустой… и обожала подливать в суп красное вино, как это делают извозчики. Просто становилось совестно за нее. Часто, в своих ссорах с барином она забывалась до того, что кричала ему: «Сволочь!» В эти минуты гнев поднимал со дна ее души, плохо вылощенной слишком недавнею роскошью, всю врожденную фамильную грязь и вызывал на уста ее, словно нечистую пену, такие слова… ах! такие слова, о которых я, хотя я и не барыня, часто потом сожалею. Но уж так устроен свет… нельзя и представить себе, сколько есть женщин с ангельскими устами, с небесными очами, разодетых в трехтысячные платья, которые у себя дома грубы на язык, распущены в жестах и омерзительны своего вульгарностью… Настоящие уличные девки!..

— Светские дамы, — говаривал Вильям, — это все равно, что тонкие соуса; не надо смотреть, как они приготовляются… а то отобьет всякую охоту за ними ухаживать…

У Вильяма был целый запас таких пессимистических афоризмов. И так как он был все-таки очень галантный мужчина, то прибавлял, обнимая меня за талию:

— Такой огурчик, правда, не особенно лестно иметь… Но зато это поосновательнее.

Я должна сказать, что свой гнев и все свои увесистые словечки барыня изливала всегда на барина… С нами же, повторяю, она была, пожалуй, даже застенчива.

Наряду с ужасным беспорядком в доме, наряду с необузданным мотовством, можно было подметить в барыне странную и совершенно необъяснимую скупость… Она ругала кухарку за два су, истраченные на салат, выгадывала на стирке кухонного белья, пыхтела над трехфранковым счетом, не знала покоя пока не добивалась, после ряда жалоб и бесконечной переписки, возврата пятнадцати сантимов, переплаченных за доставку пакета. Всякий раз, как она брала фиакр, начиналась руготня с извозчиком, которому она не только не давала на чай, но которого еще старалась обсчитать. Все это уживалось с тем, что деньги валялись у нее повсюду — по каминам и столам — вместе с драгоценностями и ключами. Ради забавы она пачкала свои лучшие платья и самое тонкое белье; позволяла поставщикам предметов роскоши бессовестно обирать себя и не морщась подписывала счета старика буфетчика, так же как барин — счета Вильяма. А, между тем, Бог ведает, сколько здесь было плутовства!.. Иногда я говорила Вильяму: