Елена Арсеньева - Последнее лето

– Что делаю, говоришь? Урок даю, вишь ты, Мите. Обычный урок.

– Какой урок, дядя Поля?! – с прежним выражением негодования прошептала Любаня. – Какой может быть урок?!

– Сама знаешь какой, – проказливо хмыкнул дядюшка. – Иль забыла, чем промышляем?

– Я-то не забыла, да вот ты, видать, забыл все на свете! – прошипела Любаня, словно змея, которой наступили на хвост. – К тебе ж нынче барышня прийти должна, жениха привораживать!

Матрехин раскрыл рот и секунды три так и сидел, имея на лице самое растерянное выражение. Потом звонко шлепнул себя по лбу, испуганно вздрогнул от получившегося звона и вскочил из-за стола:

– Пришла, что ли?

– Пришла, пришла, – закивала Любаня. – В сенях ждет.

– Ешки-калабошки! – Матрехин схватился за голову и кинулся в соседнюю комнату, приговаривая: – Да мы в один секунд все уладим, все устроим, в один секунд! Митя! Чего сидишь? Уходи покуда! Дела у нас тут, дела! Потом придешь!

Дмитрий пожал плечами и покорно встал из-за стола. Он знал, что Матрехин частенько промышлял и гаданием, и хиромантией, а нынче, значит, займется привораживанием неведомого жениха. Ну и ладно, каждый зарабатывает на хлеб как может: Любаня – передком, дядюшка ее – ловкостью рук, он, Дмитрий… Ох, будь его воля, он, Дмитрий, ничем бы вообще не зарабатывал. Как было бы хорошо, если бы деньги в одночасье упали на него с небес… какое-нибудь наследство, что ли. Только ведь не от кого ему наследства ждать, кроме как от маменьки, а ей Дмитрий ничего дурного не желал, тем паче смерти.

Уж лучше шулером стать, чем матери смерти пожелать, вот-с!

Дмитрий шагнул было к выходу, но Любаня преградила путь и снова зашипела:

– Ты что? Куда? Она там, в сенях, говорю же! Не высовывайся, пролезь через кухню.

На кухне в потолке был люк, ведущий в комнату Дмитрия во втором этаже. При надобности можно было подставить лесенку и залезть туда. Кто и зачем люк прорубил, никто не знал, им и не пользовались почти, разве только когда чинили лестницу в сенях. Но теперь Дмитрий покладисто кивнул: хорошо, мол, через кухню так через кухню, ежели такие дела. И вышел было из комнаты, и уже взялся за лестницу, и даже подставил ее к люку, но по ней не полез: разобрало любопытство поглядеть, что ж там за дурочка пришла привораживать жениха, а главное, как Поликарп Матвеевич намерен это делать. В том, что сейчас будет проведен очередной сеанс мошенничества, Дмитрий не сомневался ни на минуту. Поэтому он встал за неплотно прикрытой дверью, спрятал монокль в карман, чтобы не мешал подглядывать, и вскоре увидел, как Любаня ввела в комнату барышню в шляпке под вуалью.

«Хорошенькая, – подумал Дмитрий, меряя оценивающим взглядом стройную фигуру. – Зачем такой хорошенькой кого-то привораживать? За ней и так женихи должны табуном бегать. Хотя, может, она только издалека складненькая, а вуальку поднимешь – там тако-ой Бармалей окажется…»

Однако чем дольше он смотрел на предполагаемого Бармалея, тем отчетливей понимал, что где-то уже видел девушку. И голос ее – нервный, сбивающийся – слышал раньше.

– Ты что, уходишь? – испуганно воскликнула девушка, когда Любаня, усадив ее на табурет, пошла к двери.

– А как же? – обернулась Любаня. – Смотреть чужим нельзя, так колдун сказал. Но ты не бойся, я далеко не уйду, я вон под окошком останусь. Ой, идет он, идет… Ну, спаси тебя Христос!

И Любаня проворно выскочила за дверь. Барышня задрожала и стиснула перед собой руки, которые просто-таки ходуном от страха ходили.

Послышались шаркающие шаги, и на пороге комнаты Поликарпа Матвеевича появилось существо, при виде которого Дмитрий сначала поперхнулся, а потом принужден был прижать руки ко рту, чтобы не разразиться хохотом.

Существо было облачено в вывернутые шкуры, на которых углем были начерчены непонятные фигуры. После определенных мыслительных усилий удавалось опознать солнце, луну и звезды, нарисованные с той же точностью и подобием, с какими их обычно рисуют дети. Из-под шкур виднелись ватные штаны – желтоватая, старая вата из них торчала клочьями, словно ее кто нарочно драл. На ногах были онучи, подвязанные мочальными витками. На голове существа – какой-то ветхий треух, полное впечатление, снятый с огородного пугала. Впрочем, кажется, пугало это никого не пугало и на нем не единожды сиживали птицы как порознь, так и стаями, оставив по себе известные потеки. Треух надежно скрывал половину лица «колдуна», в том числе и изуродованный бельмом глаз, а нижняя часть его была прикрыта бородой – знакомой Дмитрию, прежде принадлежащей Поликарпу Матвеевичу Матрехину. В руках существо держало самый настоящий бубен – совершенно такой, какой Дмитрий как-то раз видел в квартире у своего петербургского знакомого, выходца из богатой калмыцкой семьи (по преданию, бубен каким-то образом, бог весть каким, принес давнему предку-калмыку счастье, и с тех пор его держали на почетном месте в гостиной, на стене, на персидском ковре, рядом с шашкой, по очередному преданию, принесшей счастье другому предку, уже русскому). Конечно, тот, петербургский, бубен был тщательно отполирован, мягко блестел, многочисленные медные бубенцы и бляшки, унизывающие его, были безукоризненно начищены и сверкали, ну а этот бубен давно лишился большей части своих украшений и покрылся от времени трещинами. Звук он издавал надтреснутый, негромкий, а впрочем, видимо, и его хватило, чтобы заставить барышню вздрогнуть и вскочить.

– Сиди… – заунывным голосом выдавило из себя существо и с неким намеком на припляс обошло вокруг стола, то и дело потрясая бубном.

– Зовут тебя как? – провыло оно, и девушка, послушно плюхнувшаяся на стул, снова вскочила, словно гимназистка перед начальницей, и дрожащим голоском промолвила:

– Саша… Александра…

«Как?» – чуть не вскрикнул Дмитрий, но, конечно, промолчал, только глаза его расширились от крайнего изумления.

Вот оно что! Все-таки не случайно барышня показалась ему знакомой, даже спрятавшаяся под своей маскировочной сеткой, именуемой вуалью. Ведь это Сашенька Русанова, его полузабытая пассия, с которой он несколько лет назад катался на Черном пруде на коньках, шепча в ее холодное, покрасневшее от мороза ушко свои любимые стихи из пушкинской «Русалки»: «Невольно к этим грустным берегам меня влечет неведомая сила…» – и с которой буквально две недели назад кружился в вальсе на балу в Дворянском собрании, с удовольствием глядя, как колышутся мелкие завитки на ее висках, как красиво изогнута ее шея и какая волнующая впадинка видна в глубоком – придворном! – декольте прелестного бело-зеленого платья. И вот она пришла – куда?! – к шулеру, выдающему себя за колдуна – и зачем?! – привораживать какого-то неведомого жениха…