Елена Арсеньева - Последнее лето

– А это, – оторвал его от тревожных размышлений голос Мопси, то есть, извините, товарища Ларисы, – Александр Русанов.

– Не сын ли присяжного поверенного Русанова? – с интересом проговорил Павел и сделал было движение снять явно мешающие ему очки, но одумался и опустил руки.

– Откуда вы знаете Русанова? – удивилась Мопся.

«Правда что, – удивился и Шурка, – откуда? Я так понимаю, Павел только сегодня или вчера приехал из Питера. Как он мог узнать о моем отце?»

– Процесс рабочего Баскова против администрации сормовских заводов широко обсуждается в наших кругах, – пояснил Павел. – А ведь его защищает адвокат Русанов. Если его сын здесь, у нас, то, значит, господин Русанов в числе сочувствующих? Это внушает надежду, что дело Баскова будет выиграно.

– К сожалению, Константин Анатольевич Русанов не принадлежит к числу наших единомышленников, – сухо проговорила Мопся. – Рассчитывать тут не на что.

– Мой отец – хороший адвокат, – обиделся Шурка. – Ему все равно, кто его клиент: человек нуждается в защите – значит, отец для него в лепешку расшибется.

– Это уж точно! – подал голос товарищ Виктор. – Что врачи, что адвокаты – они такие, им хоть святой ангел, хоть черт с рогами. Никакого политического чутья, и принципов кот начхал! Ладно, сегодня он Баскова защищает, но, окажись завтра под судом сатрап какой-нибудь, тот же Смольников, он и ради него будет в лепешку разбиваться.

– Смольников? – переспросил Павел. – Начальник сыскной полиции? Фигура, насколько мне известно, совершенно одиозная.

– И даже очень, – горячо проговорила Марина. – Не просто сатрап, но истинный пес самодержавия. К несчастью, он весьма умен, не какой-нибудь тривиальный держиморда. И репутация у него человека, который не знает неудач. Слышали, конечно, про попытку ограбления Волжского промышленного банка? Смольников взял это дело под свой личный контроль! Это значит, что оно почти наверняка будет раскрыто, храбрецы эти будут схвачены. У него первый помощник Григорий Охтин – одного с ним поля ягода! Экспроприация экспроприаторов для них не просто опасный лозунг, но сущая дьявольщина, которая должна быть искоренена. И никаких сил для этого они жалеть не будут.

«Мопся окончательно помешалась, – с жалостью подумал Шурка. – Просто спятила на почве революционизации и эмансипации! Чуть не ограбили банк ее родного отца, по сути дела, экспроприировать хотели ее собственность, ее будущее приданое, а она называет налетчиков храбрецами. И вообще, насколько я понимаю, эти типчики хотели слямзить деньги рабочих, их зарплату. При чем тут вообще экспроприация? Простой грабеж! А как Маринка Смольникова ненавидит, надо же… Отец его тоже терпеть не может, но считает замечательным работником, говорит, если бы не Георгий Владимирович, Энск ни за что не был бы таким патриархально-провинциальным, спокойным городом, как сейчас, нас захлестнула бы волна преступности…»

– Да, Смольников – редкая сволочь, – согласился товарищ Виктор. – Охтин по сравнению с ним – мелочь, корюшка, тюлька, хотя может в большую щуку вырасти. Конечно, хорошо бы их обоих смести в одну кучу – да на погост…

– Товарищ Виктор правильно ставит вопрос, – кивнул Павел. – Я привез директиву из центра: в Энске должен быть совершен теракт, который имел бы большой политический резонанс. Причем уничтожен быть должен высший полицейский чин.

– Понимаю… – задумчиво сказала Мопся. – Что-то вроде убийства Грешнера в 1905-м? Громкая была история!

История была и в самом деле громкая. Уж на что Шурка Русанов был в пятом году пацаном, ему тогда только восемь лет исполнилось, и то знал о ней. Хоть в гимназии не разрешалось ее обсуждать, однако на переменках только и судачили украдкой об убийстве начальника охранного отделения!

Отец и дядя Игнаша, отец Мопси, тогда были в ярости и говорили, что ротмистр Грешнер хоть и солдафон был, конечно, но порядок в Энске навел. Его убили, когда он возвращался домой из театра, застрелили около его дома на Дворянской улице. Какой-то человек приблизился и выпалил в спину ротмистру. Тот упал с криком:

– Убивают! Меня убивают!

Послышались свистки городовых, топот подкованных сапог. К Грешнеру бежала помощь. Стрелявший в него незнакомец кинулся наутек, но в это время из-за угла вывернулся еще один человек с револьвером и трижды выстрелил в начальника охранного отделения. Выстрелил – и исчез за углом. Так его и не поймали, да и прислуга Грешнера, выскочившая на крыльцо, разглядеть его не успела. Зато первого стрелявшего схватили, можно сказать, на месте преступления. Им оказался эсер Львов, недавно высланный из Москвы… Сообщника своего он не выдал, и долго еще высшие чины Энска передвигались по городу под усиленной охраной.

– Хороший пример, – кивнул товарищ Павел. – Но с тех пор прошло уже около десяти лет. Акция несколько подзабылась. Жаль, что прошлогоднее убийство Фриммермана не удалось выдать за политическое. Оно сослужило бы нам хорошую пропагандистскую службу.

А вот этот случай Шурка знал не понаслышке, ведь произошел он меньше года назад. Полицмейстер Иван Фриммерман крепко прищемил хвост приставу Рождественской части Корчагину. Все знали, что это самая «хлебная» часть города: ночлежные дома, игорные дома, нумера с девицами, тайные склады контрабандистов… Корчагин обложил весь «шаткий люд» своего района такой данью, что народишко взвыл. Но это еще ладно, это его право. Но вот набрасываться на кассира речной пристани и отбирать у него наличность… или являться с девками на прогулочный пароходик, учинять кутеж и не платить по счету… избивать «шпаков» [21] Прозвище штатских чинов. (Прим. автора.) , которые осмеливались защищать своих дам от приставаний любвеобильного пристава… Временами Корчагин вообще не появлялся в участке. И вот в одно из таких его отсутствий нагрянула ревизия и обнаружила крупную растрату. Фриммерман, зная, что Корчагину покровительствует сам губернатор Хвостов, предложил тому покрыть недостачу и уйти в отставку по-тихому. Корчагин полез в бутылку и начал грозить Фриммерману. Тот немедля подписал представление на увольнение начальника Рождественской части, показаний к чему было столько, что даже губернатор постыдился заступиться за своего протеже. На другой день пьяный Корчагин явился в кабинет Фриммермана и застрелил его. На суде, который вел председатель Московского окружного военного суда генерал-лейтенант Домбровский, Корчагина приговорили к смертной казни, однако спустя некоторое время заменили ее двадцатью годами каторжных работ. На смену Фриммерману прибыл новый полицмейстер, Комендантов, однако часто велись разговоры, что он слабоват в коленках и теперь порядок держит в своих руках начальник сыскного отделения – Смольников.