Виктория Холт - Зыбучие пески. Книга 1

Миссис Рендолл выглядела озадаченной, что было ей совершенно не свойственно.

— Честное слово, миссис Верлен, — сказала она даже несколько грубовато. — Вы прямо настоящий сыщик.

В этот момент я испугалась, что она заподозрила: меня в том, что я приехала сюда не только чтобы преподавать музыку.

— Естественный интерес к семье, в которой мне жить, — сказала я холодно.

— И это, без сомнения, все объясняет, — отозвалась она. — Вот что я вам скажу: леди Стейси действительно нет в склепе. Вы должны знать, что самоубийц не хоронят в освященной земле.

— Самоубийц! — воскликнула я.

Она кивнула мрачно, неодобрительно поджав губы.

— Она покончила с собой почти вскоре после смерти Бомона. Взяла ружье с собой в лес и умерла точно так же, только выстрелила в себя сама.

— Какой ужасный конец.

— Жизнь стала ей в тягость без Бомона. Она до безумия любила мальчика. Думаю, пережив такое горе, она слегка повредилась в рассудке.

— Так это была двойная трагедия!?

— В доме все сразу переменилось. Бомон и леди Стейси умерли, а Нэйпира отослали. Его обвинили во всем.

— Но это же был несчастный случай.

Миссис Рендолл печально кивнула.

— Он вечно что-нибудь вытворял. Плохой мальчик… не то, что брат. Похоже, никто в конечном счете и не верил в несчастный случай. Но сэр Вильям не захотел выносить сор из избы. Хотя одно время мы даже думали, что он лишит Нэйпира наследства. Однако Нэйпир вернулся и женился на Эдит, чего и хотел сэр Вильям, так что в конце концов и Нэйпир стал угождать отцу… ради наследства, конечно.

— Что ж, надеюсь, он наконец станет счастливым, — сказала я. — Он много страдал. Что бы он ни натворил, ему было только семнадцать, и лишать его дома — слишком суровое наказание.

Миссис Рендолл фыркнула:

— Конечно, если бы Бомон был жив, Нэйпир не унаследовал бы ничего. Вот и соображайте.

Мне стало обидно за Нэйпира, хотя непонятно, какая могла быть обида за человека, который не понравился с первого взгляда; полагаю, все объяснялось моим чувством справедливости. Я решила, что сэр Вильям бессердечный отец, которого я была готова невзлюбить так же, как уже невзлюбила сына.

Я промолчала, и миссис Рендолл предложила пойти в классы поговорить с Джереми Брауном.

Классом в школе была длинная комната с довольно низким потолком. Как и в большом доме, в окнах свинцовые стекла, которые пропускали очень мало света.

Моим глазам открылась милая картина, когда миссис Рендолл без стука открыла дверь. За большим столом сидели девочки — среди них Эдит, — склонившиеся над работой. Была среди них и четвертая участница — Сильвия. Во главе стола сидел утонченной красоты молодой человек.

— Я привела к вам миссис Верлен, — очень громко произнесла миссис Рендолл, и молодой человек поднялся и подошел к нам.

— Это наш младший приходской священник, — продолжала миссис Рендолл, — мистер Джереми Браун.

Я пожала руку, протянутую мистером Брауном, чьи манеры были почти извиняющимися. Еще один, которому эта гранд-дама внушает страх, подумала я.

— Что у вас сегодня, мистер Браун? — спросила миссис Рендолл.

— Латынь и география.

Я заметила карты, разложенные на столе, и рядом — тетради девочек. Эдит выглядела счастливее обычного.

Миссис Рендолл хмыкнула и произнесла:

— Миссис Верлен намерена заниматься с девочками музыкой. Полагаю, по очереди, миссис Верлен?

— Думаю, это лучше всего, — я улыбнулась священнику. — Если вы не возражаете.

— О да… разумеется… конечно, нет, — сказал он, а в глазах Эдит я заметила восхищение.

Как легко юные выдают себя! Я поняла, что Эдит и Джереми Брауна связывает романтическое чувство, правда, пока еще робкое.

По справедливому замечанию миссис Рендолл, я настоящий сыщик.

Со следующего дня моя жизнь стала подчиняться расписанию. Ела я вместе с миссис Линкрофт, иногда за столом присутствовала Алиса; затем — уроки музыки у девочек, а иногда в приходской школе, где было даже удобнее, потому что я могла заниматься с девочками по очереди, пока остальные находились на уроке у пастора или Джереми Брауна. Следовало учитывать и Сильвию. Она была совершенно равнодушна к музыке, но трудилась с упорством, продиктованным, как я подозреваю, страхом перед матерью.

Девочки успели заинтересовать меня; все были такими разными, но меня не покидало ощущение, что, когда они собирались вместе, в них проявлялось нечто особенное. Я не могла понять, составляло ли это «нечто» сущность каждой из них или скрывалось в их отношениях. И я решила, что все объяснялось чрезвычайными обстоятельствами, вмешавшимися в жизнь каждой, кроме, пожалуй, Сильвии, хотя ее властную мать тоже можно было назвать чрезвычайным обстоятельством.

Аллегра и Алиса каждое утро в половине девятого уходили в школу — уроки начинались в девять. Я отправлялась туда через час. Иногда меня сопровождала Эдит, по ее словам, ради прогулки, но я-то знала, что привлекали ее совсем не прогулки, хотя мне они давали возможность получше узнать юную миссис Стейси.

Она была кроткой и бесхитростной; я часто замечала в ней движение к откровенности. И была бы рада, если бы она открылась мне, но всякий раз, когда я надеялась услышать нечто важное, ее словно что-то пугало, и она замыкалась.

Подозреваю, Эдит боялась своего мужа. И только в школе, в присутствии Джереми Брауна, она разительно преображалась, становилась счастливой, — но как-то украдкой, как ребенок, пытающийся хоть изредка доставить себе запретную, и такую желанную радость. Возможно, я и проявила излишнее любопытство к чужим делам, но меня извиняло одно обстоятельство. Я находилась здесь для того, чтобы выяснить, что произошло с Ромой, и потому должна была знать все о людях, так или иначе имевших к ней отношение. Но что общего могло быть у Ромы с Эдит, ее мужем и молодым священником? Нет, — сказала я себе, — это праздное любопытство и не имеет ко мне никакого отношения. И все-таки…

Могу сказать только, что мое желание узнать все оказалось слишком сильным, а Эдит была достаточно открытой и простодушной, чтобы служить наилучшим источником информации.

Когда она предложила поехать с ней в Уолмер и Дил, городки-близнецы, расположенные в нескольких милях дальше по побережью, я обрадовалась, и однажды утром, когда девочки ушли в школу, мы отправились.

Был чудесный апрельский день, море светилось опаловым светом, и дул легчайший бриз. Кусты цветущего дрока сияли золотом, а под шпалерником я заметила первые дикие фиалки и щавель. От земли поднимался теплый аромат, солнце грело мягко и нежно, и потому, наверное, у меня было приподнятое настроение. Или потому, что распускающиеся цветы и лопающиеся почки, птичьи трели и мягкое солнце так много обещали, и я почувствовала в крови весеннюю лихорадку, заставлявшую меня верить, что во всей природе, просыпающейся к новой жизни, есть нечто символическое. То тут, то там раздавалось щебетанье славок и ласточек, теньканье синиц и каких-то еще певчих птичек. А вот чаек, чьи печальные крики я часто слышала в мрачную погоду, совсем не было видно.