Виктория Холт - Зыбучие пески. Книга 1

— Я польщена столь высоким мнением обо мне.

Эдит умоляла:

— Пожалуйста… Подождите меня…

Конфетка наклонила голову к шпалернику и схватила зубами пучок листьев. Эдит дергала за поводья, но лошадь даже не шевелилась. В нее как будто вселился злой дух, и она вознамерилась поиздеваться над Эдит, вслед за ее мужем.

Нэйпир с улыбкой обернулся.

Бедная Эдит! Она была алой от унижения. Я ненавидела человека рядом со мной. Потом он произнес:

— Конфетка, поди сюда.

И Конфетка, снова ставшая кроткой, отпустила пучок листьев и затрусила в направлении голоса, всем видом показывая: “Видишь, какая я послушная”.

— Тебе больше не следует садиться на такую исполнительную лошадь. Лучше привыкай к Венере.

Эдит была близка к истерике. Я его ненавижу, думала я. Он садист. Ему нравится причинять ей боль. Он, казалось, понял мои чувства, потому что сказал:

— Я и вам подберу более подходящую лошадь, миссис Верлен, что бы вы там ни говорили. Скоро убедитесь, что Милашка будет выкидывать такие же трюки и с вами. Ее испортили дети.

Утренняя радость померкла, и я даже вздохнула с облегчением, когда показался Ловат-Стейси.

Странно, но враждебность к Нэйпиру Стейси заставила меня вновь обратить внимание на свою внешность, к которой я не проявляла почти никакого интереса с самой смерти Пьетро. Я обнаружила вдруг, что меня волнует, как я выгляжу в глазах этого человека. Женщиной не первой молодости, вдовой с жизненным опытом? Я высокая, стройная, с несколько бледным, но здоровым цветом лица, который Пьетро однажды сравнил с цветком магнолии. Это сравнение так понравилось мне, что я сохранила его в памяти. У меня прямой, чуть-чуть вздернутый дерзкий носик, большие темные глаза, становившиеся почти черными, когда я сильно злилась или была взволнована музыкой, и густые прямые каштановые волосы. Конечно, не красавица, но и не лишена явной привлекательности. А правильно выбранная одежда хорошо подобранных цветов вообще творили со мной чудеса. Как сказала однажды Эсси Элджин, я “расплачивалась за свою любовь к нарядам”.

Я размышляла об этом, разглаживая на себе палевое платье (одного из цветов, больше всего шедших мне) и надевая серое пальто. Я собиралась на прогулку. Предстояло обдумать еще очень многое.

Во-первых, мое положение здесь. Я больше не играла для сэра Вильяма, да и к гостям меня не приглашали. Занятия с девочками не отнимали много времени. Мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь решил, что я даром получаю жалованье. Миссис Линкрофт, правда, сказала, что сэр Вильям хотел пригласить меня поиграть ему, нос самого моего приезда чувствует себя неважно, а вот когда ему станет получше, то и я буду больше загружена.

Я не хотела слишком много думать о Нэйпире Стейси. Я сказала себе, что этот объект малоприятен, но меня очень интересовали его взаимоотношения с Эдит. А вот о Роме я думала непрестанно. Очень хотелось побольше и почаще расспрашивать окружающих, но я боялась вызвать слишком много подозрений. Даже сейчас опасалась, что мой интерес к ней слишком заметен.

Именно мысли о ней привели меня в тот день к развалинам. Я бродила вокруг, и мои воспоминания были настолько живыми, что казалось, что вот-вот она появится. Место было пустынным. Я подумала, что, конечно, открытия Ромы имели гораздо меньшее значение, чем некоторые другие открытия в стране, и после первых восторгов мало кто приходил сюда полюбоваться ими. Я смотрела на ванны и гипокосты [7] Помещение для печи в древнеримском доме. , в которых эти ванны подогревались, и слышала голос Ромы и гордость, которая в нем звучала, когда она показывала все эти редкости.

— Рома, — шептала я — где ты, Рома?

Я так ясно представляла себе ее горящие глаза, взволнованно дышащую грудь.

Нет, не могла она уехать, не сказав мне, куда направляется. Она могла только умереть.

— Умереть! — прошептала я, и сотни сцен из нашего детства замелькали передо мной. Милая, доверчивая Рома, в тебе не было ни капли злости, а только снисходительная терпимость по отношению к тем, кто не мог разделять с тобой твоих археологических восторгов.

Я дошла до того домика, где мы с ней жили, пока шли раскопки. В те дни я не встречала здесь никого из хорошо знакомых мне теперь, а они также ничего не слышали обо мне… по крайней мере, хотелось на это надеяться. Если бы кто-нибудь видел меня раньше и узнал сейчас, я бы это, без сомнения, обнаружила. Приходило много посторонних, интересовавшихся “черепками”. Почему бы среди них не найтись одному, узнавшему меня?

Домик выглядел еще более заброшенным, чем тогда. Я толкнула дверь, благо она оказалась не заперта. Петли ее слабо скрипнули. Почему меня удивило, что она не заперта? Здесь ведь нечего прятать.

Вот и знакомая комната… стол, за которым я сидела, наблюдая за реставрацией мозаики. Валялось несколько щеток, да кирка, да лопата с ведром. Старая печка, на которой Рома изредка готовила, и большой барабан, в котором хранился парафин. Вполне достаточно, чтобы понять, что здесь побывали археологи.

И из этого вот домика Рома ушла однажды и больше не вернулась.

Куда, Рома, куда ?

Я попыталась представить себе, куда же она могла направиться. На прогулку? Она никогда не гуляла просто так, а только при наличии цели, заставлявшей перебраться с одного места на другое. Пошла купаться? Она очень плохо плавала, да у нее и не было времени научиться.

Так что же случилось в тот день, когда она закончила укладываться и вышла из домика?

Где-то должен скрываться ответ. И найду я его, похоже, скорее здесь, чем где бы то ни было.

Я стала подниматься по ступенькам, ведущим из комнаты. Они ходили под ногами, а последняя лежала прямо у массивной двери. Открыв ее, можно попасть прямо в маленькую гостиную, а из нее вела дверь в спальню, чуть больше гостиной, с одним маленьким окошечком со свинцовым стеклом; и я помню, в ней всегда было темно даже в яркий день. Я спала на раскладушке в спальне, а Рома на такой же раскладушке в гостиной…

Я толкнула тяжелую дверь и заглянула внутрь. Кроватей не было. Наверное, Рома сложила их, и, когда она ушла из домика, их увезли.

Меня пробрал озноб. Среди толстых каменных стен было холодно.

И все же здесь, в домике, я чувствовала близость Ромы и продолжала шептать ее имя:

— Рома! Рома, что же случилось в тот день?

Представилось, как она стоит у маленького окошка и смотрит на раскопки. Она была полностью поглощена работой, не переставала говорить о ней, торопливо умываясь водой, наспех подогретой в старой парафиновой печке внизу. В тот последний день о чем она думала? Об отъезде? О новых планах?

А потом, наверное, надела свое простое пальто поверх простых юбки и блузы, и единственным украшением служила нитка темно-красных халцедоновых бус или необработанной бирюзы, — и вышла на свежий воздух. Она пересекла свои раскопки и ушла… в небытие.