T. Malory - Над бурей поднятый маяк [СИ]

Малышка Энн поняла, что должна бежать из театра. Вокруг нее поднялась какая-то странная, непривычная суета. Само собой, на сцене происходило такое, отчего в животе скручивался тугой узел из страха, волнения и необъяснимой, дядюшка бы сказал — богопротивной, радости. Энн слыхала, что радость от Нечистого. А от кого тогда страх? От кого — подобие поцелуя, все еще горящее на губах в то время как достойнейший человек, мастер Кит Марло, раздевался прямо на сцене, прямо над головой самой Энн, оставляя за собой дорожку из ставших ненужными деталей одежды, а одну из зрительниц, что оставались для него безымянными, это нисколько не возмущало?

Энн прижала кулак к пылающей щеке, и подумала: вот так люди тонут в море. Их подхватывает могучим течением, и они уже не могут сопротивляться.

Но мастер Шекспир, странно мешая ласку с угрозой, говорил ужасные вещи: шпионы, опасность, смерть. Энн осторожно заозиралась — и никто из стоящих рядом, никто из гроздьями набившихся в ложи людей не был похож на того, кто мог бы вот так запросто отправить христианина на виселицу лишь за то, что…

— Браво! — воскликнула прекрасная, ослепительно прекрасная, роскошно одетая женщина, сидевшая в начале спектакля в одной ложе, но после перебравшаяся в соседнюю. Энн подняла голову на голос, хоть смотреть хотелось исключительно на мастера Марло, от одного вида чьей обнаженной спины кровь приливала к щекам почти до боли…

Красавица, привстав, подобрала юбки и бурно аплодировала.

А рядом с ней, отложив клещи для колки орехов в сторону, сидел Ричард Топклифф — да, он все еще был там, хоть малышка Энн и молилась Господу, чтобы он поскорее куда-то подевался. Топклифф снова повернул голову к ней — как будто почувствовал, как и в первый ужасный раз, что она по глупости своей пялится, куда не следует.

И улыбнулся.

Не помня себя, невежливо, неосторожно распихивая плечами и локтями столпившийся под краем сцены народ, Энн бросилась прочь, а вслед ей летела привычная грубая ругань. Но по сравнению с пробирающей до костей, похожей на животный оскал улыбкой, предназначенной лишь ей одной, сама смерть казалась желанной.

— Эй вы, бойцовые петушки, постыдились бы устраивать драку, когда в зале сам милорд Топклифф! Ну-ка, живо опусти нож, Слай, — произнес Хенслоу вроде бы и не слишком громко, но Уилл вдруг отчетливо понял, как этот пастырь управляется со своими бесчисленными стадами шлюх и актеров и почему они его слушают. Слай, не спуская горящего взгляда с Уилла, однако, послушно убрал нож в ножны и сплюнул в сторону:

— Еще поговорим, Шейксхрен.

Уилл было дернулся в ответ, но пухлая ручка Хенслоу сжала его локоть с неожиданной силой.

— Ты, смотри за встречами не забудь про свой выход, а то вычту как за полноценный спектакль! — рыкнул Хенслоу.

И Слай растворился среди костюмов, ушел, куда шел, как будто то, что столкнуло их с Уиллом, так же и развело, будто они оба были участниками какой-то пьесы, написанной чужим пером, но разыгрываемой неукоснительно, как по нотам.

— На пару слов по поводу грядущей постановки, мастер Шекспир, — громко сказал Хенслоу, и Уилл успел подумать, как же он некстати сейчас со своими постановками, неужели не видит, что творится, или, наоборот, видит, но спокойно ждет, чем закончится развернувшаяся, небывалая доселе охота на человеческую дичь?

— Прошу прощения, сэр, но… — Уилл попытался освободиться, в крови еще бушевал гнев на Слая, обида на Кита, и где-то в глубине души поднимали голову тревога и страх. Хенслоу сжал его локоть еще сильнее, и заговорил так тихо, что Уилл бы вряд ли его услышал, если бы губы Хенслоу не оказались у самого разом полыхнувшего уха:

— Увидишь Марло скажи, чтоб не вздумал ждать джиги. Все выходы перекрыты, под каждым окном по собаке, кроме одного — и Марло знает, где оно.

От стыда и волнения кровь бросилась Уиллу в лицо, и он забормотал в сторону, отворачиваясь, будто уличенный старшими в постыдном поступке школьник.

— Благодарю вас, сэр, вы даже не представляете…

— Отлично представляю, мастер Шекспир, — произнес Хенслоу уже обычным своим тоном — смеси любезности и снисходительного презрения. — И надеюсь на шумный успех будущих ваших с мастером Марло пьес в «Розе».

Кит скидывал с себя одну деталь одежды за другой, а слова обнажали душу Гавестона — уже не королевского капризного любимца, охочего до денег и власти, но человека, лишающегося прямо сейчас самого дорого в жизни. Гавестон оплетал своего короля, льнул к нему всем обнаженным телом, будто хотел срастись с ним, прорасти на троне — и вот так, вместе и уйти в предназначенную им вечность.

Дик деревенел в объятиях Кита, то ласковых, то вдруг становившихся железными, жгучими, будто Гавестон пытал своего короля раскаленными клещами из арсенала восседавшего в ложе сумрачного, брезгливо глядящего на сцену палача.

И Эдуард обнимал своего Гавестона, обжигал ладони о его горячую спину, скользил обхватывая за талию, вжимая в себя, не желая расставаться ни на краткий миг:

— О, если б мог тебя я так укрыть, — говорил Дик, и слова его разносились по вновь притихшему залу, достигая самых потаенных уголков, самых темных, тех, в которых прятались шпионы Топклиффа, — Как твой портрет — на счастье; но, увы.

— Браво! — кричал леди Френсис из ложи Топклифа.

— Браво! — подхватывала единая глотка и сотни рук в едином порыве вновь и вновь хлопали, отбивая ладони.

— Уже неплохо — жалость короля, — вдруг фыркнул Кит, и, строптиво тряхнув волосами, освободил Дика от груза своей тщательно скроенной из обрывков гладкого белого стиха и в очередной раз разбитых воспоминаний любви. Перекинув ноги через королевские колени, Кит присел на подлокотник трона, и перегнулся за укатившейся не так уж далеко короной.

Зал то бесновался, то затихал, ловя следующую, и без того, впрочем, всем известную реплику. Люди получили вдоволь мяса для того, чтобы страстно желать, чтобы полыхать желанием набить себе желудки еще одной порцией — до блевоты.

А вот псы оставались голодными.

— Нет, не уедешь, прячься, Гавестон! — сухая и горячая рука Дика Бербеджа перехватила Кита за запястье, когда он, задумчиво глядя вниз и горько усмехаясь, вертел корону в руках. Вот она — королевская власть. Кусок изящной, но под блеском позолоты — дешевой вещицы, выпиленной на досуге кем-то из подмастерьев «Розы».

Вот она — цена громкой, сотрясающей ребра любви. Латунь под золотом, сухость схоластической латыни под живостью полночного шепота.

— Меня найдут, — громко возразил Кит, бросив жесткий взгляд поверх короны — на Топклиффа, на леди Эссекс, все еще не успевшую усесться в свое кресло — из-за ширины жестких парчовых юбок на каркасе, само собой. — Затужишь ты сильней.