T. Malory - Над бурей поднятый маяк [СИ]

Ладонь, нашедшая то, что искала, была теплой — а стала горячей. Касание, скольжение — первое, несмелое, вопросительное, оказалось жестким и сухим, но Кит не сдержал стона, и поддернул бедрами.

Ему казалось, что он не знал этой ласки вечность.

— Как же ты будешь урезонивать меня, когда мы спрячемся где-нибудь надолго? Как же, Уилл Шекспир? — прошептал Кит, беря Уилла за запястье, и направляя.

Губы Кита касались его щек, его губ, его уха, Кит произносил какие-то слова — отвечая на сказанное Уиллом, противореча или подтверждая, признаваясь или опровергая, но это уже было неважно.

Слова были не нужны. Для них, поэтов, слова составляли самую суть их существа, основу их жизни — долгой или короткой, благополучной или несчастной, они были приправой и основным блюдом, дыханием и воздухом, но иногда они были не важны. Неважно, что говорил Уилл, если Кит целовал его так, что от каждого прикосновения его сухих, обветренных губ, у Уилла бежали мурашки по коже, неважно, что говорил Кит, если в ответ на движение согревшейся наконец ладони Уилла подавался бедрами — жадно, голодно, будто в последний раз. Будто все, что им отпущено — это всего лишь какой-то час до света, до того, как снова нужно будет бежать, бежать, бежать.

И не оглядываться.

Но пока они были — сейчас и здесь, и они были — вдвоем, и Уилл отвечал Киту, отбросив шелуху слов, в который раз заново плавясь в их общем тигеле, чтобы потом обрести форму — новую, вновь.

Он тоже подавался навстречу, ловя ритм движений: собственной ладони, бедер Кита. Он целовал, наконец, поймав губы Кита у своих губ, перехватив инициативу, переходя в наступление. Это была их схватка, их новая битва, и поровну было у них сил, нежности, желания.

И это было так захватывающе, что сердце заходилось в горле, а потом билось все быстрее и быстрее, норовя выскочить из груди, и гнало, гнало кровь по жилам. И это было, словно в первый раз, а может, и вправду — в первый. Ведь темная, грязная вода Темзы, превратившаяся в их личный Стикс, очистила их от дурных помыслов, смыла все ненужное, оставив единственное, что было важно.

Как бы ни стало все, когда солнце разгонит мартовскую ночь, сейчас они были одно, даже не соединяясь, не сцепляясь, разделяли дыхание и жесты, сплетались телами и душами.

Где-то на грани слышимого, за границей сознания и костра, наспех сложенного из первого, что попалось под руку — лишь бы горело подольше, стонал и метался старина Дик. Он тоже был в плену собственных страстей, и как бы ему сегодня не доставалось, тоже был с той, кого любит всей душой, пусть и во сне, пусть и там, во сне она все так же мучила его, как и наяву.

Но он был счастлив, и Уилл был счастлив, и его счастья, как и недавнего горя, могло хватить на весь мир.

Ладонь Кита лежала на его ладони, и они продолжали.

Каково это было — поверить сразу после взаимных обвинений во лжи? Пойти от обратного, от холода к жару, от черной воды — к золотому огню? Кит написал бы тысячи строк об этом — но знал, что его речь бессильна, чтобы выразить все, что теснилось в груди и в горле, разрывая дыхание в клочья, заставляя чуть прогретую землю под спиной пускаться в летящую пляску.

— Подожди, — просил Кит, и верил, и не верил, и жадно, жадно пожирал темнеющим, дышащим, плещущим в стену огня взглядом лицо Уилла. Ответный взгляд ласкал так же бурно, как руки и губы. Большего — не было и не могло быть, а от усталости гудели кости, как будто они были пусты, как расширенные зрачки, и в них бесновался ветер — тот самый, что пытался проникнуть в щели под крышей. — Подожди немного, не торопись, я не хочу, чтобы мы закончили слишком рано… Слишком быстро…

Кит отводил от себя ищущую и находящую ладонь, возился неловко, смеялся своей неловкости, и подносил ее к губам — чтобы поцеловать, чтобы поцеловать снова, и коснуться языком, и провести широко и влажно, глядя в глаза. Так будет легче — но не быстрее.

Прошу тебя, дай мне время поверить.

— Тебе говорили, что я лжец, Уилл Шекспир… О, тебя наверняка предупреждали обо мне… — Кит продолжал, позволяя продолжать. Сбивался, вдыхал — быстро, резко, зарывался носом в волосы Уилла, и смотрел на огонь, жмурясь. — Не связывайся с этим парнем, Уилл, ни в коем случае не смотри на него в ответ, когда он смотрит на тебя. Отводи глаза. Уходи поскорее. Заткни уши, чтобы не слышать, что он скажет — что бы он ни говорил, все это — ложь, прах, обман. Ты и теперь так думаешь… Что-то во мне страшит тебя, что-то отталкивает… То, что я делаю с другими… С тобой… И снова с другими — все то, что ты видишь, если зрение не обманывает тебя тоже…

Он не выдержал, и чертыхнулся. Закусил губу, и тут же — впился зубами в плечо Уилла, там где с него сползла рубашка, где отступил лен, спугнутый ускорением однообразных, идеальных движений.

— Ты знаешь, что такие, как я, лгут. Я знаю, что такие, как ты, никогда не остаются рядом с такими, как я… Так давай пошлем это к черту. Хотя бы сегодня. Ты видел мою слабость и мое ничтожество… Я видел, чего ты можешь хотеть, когда меня нет… Но давай пошлем это к черту, давай же, давай, твою мать, продолжай, я так хочу большего, я всегда, всегда хочу большего…

Огонь потрескивал — так же, как прежде. Бросал парчовый отлив на убогую поверхность стены. Скупая ласка, пальцы, впившиеся в запястье, поцелуи в шероховатые губы — большего было не достичь, но в сравнении с молчанием и гулкостью потери все это казалось небывалой роскошью.

Кит не стал оттягивать миг, когда все сошлось в одной-единственной сияющей точке — может быть, это и был танец ангелов на булавочном острие. Его поглотило одно-единственное сокрушительное вздрагивание — и он перестал дышать, видеть, слышать, чувствовать.

А потом вернулся огонь, и Уилл опять был рядом, и смотрел в упор — едва ли не с беспокойством, хотя беспокоиться было совершенно не о чем.

— Я хотел, чтобы ты увидел меня с Недом, — сказал Кит, облизнувшись. Голос не слушался его, как не слушались руки, блуждающие по спине Уилла. — Потому что ты мне нужен, и мне хотелось, чтобы ты знал, каково это — когда, уйдя от тебя, тот, в ком ты нуждаешься, черт возьми, находит удовольствие в объятиях других… Я могу быть лживым, могу желать мести, но сейчас — желаю продолжить путь вместе с тобой. Пока ты мой и не смеешь умереть при мне.

Ладонь оросилась теплым и вязким, а Кит продолжал говорить, замерев на миг, и на этот ужасный, прекрасный миг уйдя в какие-то иные, недостижимые для Уилла миры, все-таки его оставил.

А Уилл вглядывался в разладившееся, совсем недавно искаженное мукой страсти лицо, и все еще не верил себе. Очередная буря миновала, темные опасные воды, полные лжи и коварного предательства, не забрали никого из них. Вместе они благополучно миновали и Сциллу, и Харибду, и вот, их путешествие продолжается, продолжится, лишь только серый рассвет сменится ярким мартовским утром. Уилл верил и — не верил, не потому, что подтверждая сказанное Китом, боялся ему поверить, а потому, что это было слишком хорошо. Согретому присутствием Кита, разогретому его поцелуями, все происходящее казалось Уиллу прекрасным сном, и, если бы это было так, он не хотел бы больше никогда возвращаться к действительности.