Анна О’Брайен - Королева в тени [litres]

Нед на торжествах ордена Подвязки; в своих великолепных одеждах он затмевает собой всех присутствующих там рыцарей.

Нед принимает петиции, потому что король Эдуард больше не может вспомнить имен просителей, и, опять-таки, он делает это гораздо более изящно и милостиво, чем в Бордо.

Нед стоит бок о бок с королем на открытии заседания так называемого «хорошего парламента» в 1376 году, понимая необходимость согласия с этим собранием могущественных людей страны, в руках которых находится государственная казна.

Нед гордо, под развевающимися флагами Плантагенетов, стоит у плеча своего отца на корме корабля, увозящего их на войну, чтобы выгнать французов из Ла-Рошель и восстановить репутацию и позиции Англии в Европе.

А вот Нед учит Ричарда, как правильно сидеть в седле и держать меч, – процесс становления будущего монарха, воплощаемый в жизнь руками его отца.

Но какая же из этих картинок была самой мучительной? Самой тягостной и душераздирающей? Восстановившийся Нед увлекает меня в постель и старается заставить меня забыть обо всех тех долгих днях вынужденного воздержания; он использует все свое умение, все свои продуманные ласки, однако сил его недостаточно, чтобы сделать мне еще одного ребенка.

– Моя дорогая и горячо любимая жена. Я не мог бы сделать более удачного выбора. Даже если бы передо мной парадом прошли все принцессы, собранные со всей Европы и за ее пределами.

На короткое время это вновь зажгло во мне надежду на то, что мы с ним еще долго будем вместе.

Что же касается меня, то моя репутация была выстроена заново, потому что я восстановилась, я обновилась, и вся моя дурная слава была стерта. Я снова была Джоанной, Прекрасной Девой, принцессой из рода Плантагенетов. Наши годы в Аквитании не нанесли вреда моему имиджу ни при английском дворе, ни среди народа, тем самым подтверждая справедливость старой поговорки: «С глаз долой – из сердца вон». Похоже, что моя экстравагантная расточительность там и стремление нестандартно одеваться не навредили мне здесь, в Англии, где даже те пресловутые бриллиантовые пуговицы были предметом восхищения. Улыбаясь толпе, я чувствовала искреннюю любовь народных масс. О, а улыбаться я умела хорошо. Я не могла допустить, чтобы достигнутое мной было бесславно уничтожено. Ради Неда, ради нашего Ричарда, ради себя самой.

Я освоила манеру поведения великодушной, уважаемой женщины, увеличив свою популярность за счет щедрых подарков и раздачи милостыни; все это делалось мною подчеркнуто обходительно, с легким налетом смиренной покорности, чтобы окончательно стереть из памяти людей мое прошлое бесчестие. Грязное распутство, о котором намекали некоторые сплетни, безнадежно померкло в блеске моего золота. Поэтому я спокойно ехала рядом с Недом, подняв руку в ответ на крики толпы, шумно приветствующей принцессу Уэльскую, будущую королеву.

Так что же тревожило меня во всем этом? Что повергало меня в мрачную бездну отчаяния, из которой было никак не выбраться?

Буквально все.

Происходящее вокруг вызывало у меня странное онемение чувств, потому что все это было не больше, чем просто парадный фасад. Это было насмешкой над Недом, как над блестящим наследником престола, потому что среди ярких картинок в моей памяти имелись и такие, которые были запечатлены в мрачных тонах; очень многие из них тянули за собой воспоминания об упадке моего духа и о том, как Неду отказывало его тело. Горестная правда состояла в том, что мы неделями не выезжали из Беркхамстеда или Кеннингтона из-за того, что Нед едва мог встать с кровати. Бывали дни, когда он отчаянно пугал своих камердинеров тем, что вел себя так, будто стоит на пороге смерти. Бывали дни, когда ему было так больно, что он не желал видеть меня, когда мне запрещалось входить к нему в покои и я не смела нарушить этот приказ. Муки его за закрытыми дверьми были невыносимы, но он был слишком горд, чтобы позволить мне быть свидетелем этого.

Я делала все, что могла, чтобы успокоить его совесть, когда его вялость и апатия вступали в конфликт с его чувством долга; в такие моменты я сама становилась символом власти, принадлежавшей ему как принцу. Это я, а не Нед, принимала участие в ежегодной поминальной службе в честь Филиппы в Мальборо, чтобы отдать дань уважения почившей королеве и королю Эдуарду, который вел эту церемонию. Это я принимала подаренную нам золотую посуду, когда она наконец была закончена, весь этот впечатляющий набор чашек, блюд, сосудов для омовения рук – рабочий столовый сервиз, предназначенный для человека, постоянно находящегося в движении, солдата или государственного деятеля. Нед не был ни тем, ни другим. Это я со всей обходительностью приняла у себя дарителей этой посуды, это я потом написала им письмо с благодарностью за их доброту, хотя и знала, что эти блюда не только никогда не будут использованы по своему прямому назначению, но даже не будут разбиты на куски, чтобы заплатить этим армии, которой командовал Нед в своих походах. Сам же Нед никогда уже больше не поведет свою армию за собой.

Когда же «хороший парламент», поигрывая своими финансовыми мускулами с целью ослабления влияния короля, навязал роспуск заслуживающих доверия чиновников короля за якобы растрату и сомнительные финансовые операции, и король, и Нед оказались недостаточно сильны, чтобы воспрепятствовать такому подрыву королевской власти парламентом. Единственным утешением лично для меня стало то, что возмездие спикера палаты общин коснулось также мадам Перрерс и ее удивительно дорогих приобретений. Когда же выяснилось, что она преднамеренно скрывала, что была тайно замужем за жестким политиком Уильямом де Виндзором, таким же амбициозным и непорядочным, как она сама, падение ее стало неминуемым. Найти эту информацию и передать ее спикеру де ла Мару было чрезвычайно легко. И какое я испытала удовлетворение, когда Алиса была безоговорочно отлучена от королевского двора под страхом тюрьмы, которой она избежала, лишь дав слово навсегда покинуть двор и больше никогда не встречаться с Эдуардом. Наконец-то парламент, не без помощи одной моей изящной уловки, избавил меня от навязчивого присутствия Алисы. Если бы я в то время была не так озабочена проблемами Неда, то, вероятно, порадовалась бы этому даже больше, чем позволяли приличия. Но, по сути, мы с Недом сейчас уже дочитывали последние страницы нашей совместной жизни, где черным по белому было написано о неотвратимом будущем.

И наконец, самая ужасная из всех этих картин, яркая и бесконечно горькая, намертво отложившаяся в моем сознании, постоянно врывающаяся в мои мысли, украдкой просачивающаяся в мои сны. Нед встает со своей кушетки – это был один из дней, когда он мог это сделать, – потому что прибыл пакет корреспонденции от его совета в Аквитании. Приняв его, он со спокойной учтивостью отослал курьера и положил письма на кровать, после чего взял меня за руки, взял довольно крепко – правда, очень скоро эта сила ушла.