Татьяна Яшина - Фаворит Марии Медичи

– Я хочу, чтобы это место при всей красоте носило интимный, уединенный характер… – тихо сказала королева. – Может быть, грот?

– Грот? Вполне возможно. Вот тут будет фасад с тосканскими колоннами и гербом Медичи. Тут бассейн, заслоняемый фасадом. Подача воды, как и во дворец, – через акведук.

– И фигуры нимф. Пусть вода льется из кувшинов, которые они держат!

– Нимф. А как же французский акцент? – вспомнил архитектор.

– О mamma mia ! Ну пусть это будут не нимфы! Назовите их Сена и Рона – две главные реки Франции! – королева повернулась к Арману, сдвигая очки на кончик носа. – Как вы думаете, ваше преосвященство, это будет достаточно патриотично?

– О да, ваше величество! – поклонился Арман. – Чрезвычайно.

– А эскизы фигур пусть набросает Рубенс, – взгляд королевы стал мечтательным, а у епископа отчего-то задергался ус.

*Слова трубадура XIII в. Рикьера посвящены изгнанию крестоносцев из завоеванных ими земель.

**Сенека. Нравственные письма к Луцилию.

Как красиво блестит навощенный паркет! Так и манит разбежаться и проехаться по анфиладе – от начала до конца! Мари, вдова коннетабля Люиня, вдруг развеселилась.

– Анна, побежали! – расхохотавшись, она схватила королеву за локоть.

– О нет, нет, – заупиралась Анна Австрийская. – Мари, не надо!..

Но унимать Мари, когда она впала в раж, – безнадежное дело. С хохотом она тянула Анну вперед – словно вернулись хорошие дни, когда Луи с Люинем охотились, а подруги целыми днями резвились, не думая о печальном.

– Анна, скорей! Анна, вы разучились бегать? Будете ходить, как ваша свекровь – переваливаясь с боку на бок? – и Анна, подобрав повыше юбки, гонится за Мари – вот сейчас, сейчас, она задаст насмешнице! Но паркет, с утра натертый воском, – ненадежная опора, Анна с размаху падает. На живот.

… Известие о том, что его жена скинула трехмесячный плод, Людовик получил будучи на полпути между Парижем и Монпелье – очередной взбунтовавшейся крепостью протестантов. Еще один удар! Словно вернулись самые плохие времена после гибели отца – но тогда с ним был Люинь.

«Тварь… Дьявол… – шептал он, глядя перед собой остановившимся взглядом. – Ноги этой женщины больше не будет возле Анны, не будет в Лувре!» Но даже в этой мести ему было отказано – через месяц после несчастного случая, лишившего страну дофина, вдова герцога Люиня стала герцогиней Шеврёз. Клод Лотарингский – герцог Шеврёз – предложил ей брачный союз. Сын Генриха Гиза и сестры Генриха IV, пэр Франции, он – фигура, которой не запретишь доступ во дворец. Равно как и его жене.

В череде несчастий Людовик чувствовал, что пропал бы без матери – все-таки она не зря отправилась с ним на войну. Может быть, ее потащил Люсон, чтобы не допустить усиления принца Конде, которого выпустили из Бастилии и дали возглавить войска – королю тяжело далось это решение, но у Конде был хоть какой-то опыт командования. Людовик не хотел бездарно губить еще одну армию.

Отрадно было сознание, что рядом есть человек, который выслушает. Пусть мать опять разразится громогласными итальянскими проклятьями, пусть начнет ругать Анну – но выслушает. И может быть, даст совет, как избавиться от этой змеи Шеврёз. Людовик ускорил шаг.

Увы, надежды его не сбылись – у матери сидел Люсон. Кажется, они помирились. В Париже между ними словно пробежала черная кошка – к осторожному ликованию придворных, не любивших епископа еще со времен регентства. И в роли кошки, как догадывался Людовик, выступил Рубенс.

Людовик, со своей привычкой незаметно наблюдать и запоминать увиденное, был прав: Рубенс стал личным вызовом Армана дю Плесси.

Арман почувствовал неладное еще в январе, когда королева в первый раз при нем произнесла имя фламандского живописца. Епископ доверял ее вкусу, доверял аббату Сент-Амбруазу, которому королева поручила вести переговоры с художником. Если Мария хочет, чтобы ее новый дворец походил на флорентийский Палаццо Веккьо, пусть будет так.

Ажитация, в которой пребывала Мария Медичи в ожидании приезда Рубенса, его несколько удивила.

И вот, наконец, белокурый стройный, нестарый еще человек предстал перед епископом.

«Бел, как яблоневый цвет», – почему-то вспомнилась сказка кормилицы – лицо художника и впрямь казалось набеленным. Светлые волосы, алые губы – но больше всего Армана поразили глаза. Недавно ювелир Лопес похвалялся новинкой – бриллиантом, полученным из Амстердама, где ювелиры-евреи придумали новый способ огранки.

Бриллиант сверкал десятками граней, гонял свет по стенам, упирался острым основанием Арману в ладонь, словно дразнясь: а купи меня! Попробуй! Никогда еще Арман не видел такого сочетания красоты и неуязвимости.

Глаза Рубенса напомнили ему черные бриллианты – столь острыми и пронзительными были зрачки, будто проникали сквозь самую прочную броню.

Словно нагим почувствовал себя епископ Люсонский. Не то что без сутаны – без кожи. Этот человек видел его насквозь. Это ощущение не могло быть приятным.

Лицо живописца хранило спокойное, сдержанное, несколько отрешенное выражение – что несколько поубавило тревогу епископа, но не уничтожило ее до конца.

Помимо цели украсить большими полотнами галерею нового дворца Марии Медичи, у художника оказалась и тайная миссия: ему было поручено склонить короля – то есть королеву с Люсоном – поддержать Испанию в начавшейся войне.

Без поддержки испанского короля нечего было и думать о кардинальской шапке. Поэтому Арман дал понять Рубенсу, что всецело поддерживает Филиппа Четвертого. К счастью, от него не требовалось никаких бумаг – миссия художника была засекречена, все строилось на устных заверениях, на которые Арман не поскупился. Несмотря на то, каким взглядом художник наградил Марию Медичи, радостно явившуюся для портретирования.

Двадцать четыре картины – огромный, истинно королевский заказ! Пока художник и королева обсуждали сюжеты будущих полотен, Арман мысленно перебирал досье на Рубенса: примерный семьянин. Любит жену, детей и даже тещу. Не замечен в неподобающем сближении с натурщицами. Которые все как одна – дебелые и светловолосые.

Ночью Арману снился Рубенс, пишущий Венеру – конечно, обнаженную. Конечно, с широкой спиной и тяжелыми ляжками. С длинными соломенными волосами, блестящими, словно о них вытерли руки все мясники Амстердама. Рыжий Амур подносил Венере зеркало – из золотой рамы на Армана смотрела Мария Медичи…

Ранним утром Арман был у дверей мастерской. Но опоздал – сеанс уже начался, надо использовать каждый луч солнца! Епископ вышагивал вдоль дверей, словно разучивая строевые упражнения – и размышлял, сколько у живописца помощников, кто трет ему краски и моет кисти. По всему выходило, что Рубенс там не один. И почему вообще в моде именно живопись? Был бы Рубенс композитором, сочинял бы в честь Марии Медичи ораторию, гимн или марш – и не было бы этой мучительной тишины, которая, как слишком хорошо знал Арман, может скрывать что угодно. Или хотя бы скульптором – тогда молчание прерывал бы стук молотка – или чем там орудуют скульпторы?