Татьяна Яшина - Фаворит Марии Медичи

Мария Медичи сделала епископа интендантом своего нового дворца, и Арман широко пользовался должностью, спроектировав несколько потайных ходов. Вот и сейчас в кабинет можно было попасть через секретную дверь из часовни – о проходе пока не знала даже королева. Но Арман продолжал мерить шагами приемную.

Через час пытка закончилась.

– Ваше преосвященство, взгляните! – донельзя довольная королева поманила его к полотну. – Это эскиз «Прибытия в Марсель».

Арман подошел и замер: из полотна на него лезли хвосты, груди, бедра, задницы – живая, горячая плоть, казалось, сейчас вывалится на дворцовый паркет. Картина дышала буйством жизни, буйством стихии. Подрамник едва сдерживал тяжелую массу воды, готовую залить зрителя с головой.

Не веря глазам, Арман безотчетно вытянул руку и коснулся холста – хотел убедиться, что поверхность осталась плоской. Столь велика была иллюзия изобильных округлостей, готовых прильнуть к протянутым ладоням зрителя.

Но холст был плоским. На пальце остался пурпурный след, слабо пахнущий льняным маслом.

– Это… это великолепно, – честно сказал Арман. Рубенс вежливо поклонился – цену себе и своему таланту он несомненно знал.

Арман с необыкновенной ясностью понял, что художнику наплевать на успех его дипломатической миссии. Он мерил себя другой мерой – и здесь, на этом холсте, за последний час им было сделано в тысячу раз больше, чем всеми дипломатами Европы. Тем проще было его обмануть.

Больше Арман не приходил на сеансы. Не смотрел эскизы – впрочем, это скорее были завершенные полотна – скорость работы Рубенса уже стала легендарной.

Епископ Люсонский смог заверить художника, что сделает все для поддержки Испании – если Папа Римский поощрит его рвение кардинальской шапкой. Арман рассчитал, что пока обман раскроется, пройдет немало времени, за которое Франция сможет подготовиться к войне.

Скандал епископ устроил уже после отбытия Рубенса в Антверпен.

– Это встреча в Лионе? Это счастье регентства? – Арман чувствовал, что задыхается. – Это разврат и бесстыдство!

– Арман, это аллегория… – пыталась успокоить его королева.

– С каких пор обнаженная грудь – это аллегория? – епископ побагровел. – Вы позировали ему с обнаженной грудью?

– Ну что вы, Арман! – вскричала Мария Медичи. – Конечно, одетой!

– А кто позировал для полотна «Договор в Ангулеме»? – заинтересовался Арман высокой фигурой в кардинальской мантии. – Ла Валетт?

– Позировал его подмастерье, а подразумевались, конечно вы, Арман. – королева перевела дух. – Ла Валетт был бы на голову ниже и в три раза шире.

– Из-за Ла Валетта на полотне не осталось бы места даже для котенка… – у Армана несколько отлегло от сердца. – Но почему Бутийе пишет мне из Рима, что следующую красную шапку получит нунций Корсини? Мне предстоит довольствоваться кардинальской мантией лишь на картине?

Королева кинулась успокаивать своего дорогого друга – ей удалось заставить его сменить гнев на милость.

Но ненадолго.

Южная августовская ночь под стенами Монпелье дышала сладострастьем. Треск кузнечиков, крики ночных птиц, легкий бриз, несущий дыхание моря – все манило отринуть заботы, забыть политику, зашвырнуть подальше карты и планы крепостей – и отдаться зову природы, раствориться в ночи, под высоким куполом южного неба с частыми крупными звездами.

Но долг есть долг. Оставив королеву читать перед сном письма французского посла в Риме, Арман возвращался к себе в палатку. Он ждал курьера из Вальтеллины – это извилистое, как веревка, альпийское ущелье могло соединить австрийских Габсбургов с испанскими, удавив Венецию, Савойю… И в перспективе – Францию. Все силы он бросил, чтобы этого не допустить, но мог он так немного… Кардинальская шапка значительно укрепила бы его позиции – не быть приложением к королеве-матери, а занять место в мировой политике. Но Папа Римский тянул с подписью, а Людовик его не торопил.

Вестей из Вальтеллины не было. Зато пришел пакет из Антверпена. С нехорошим чувством Арман схватил прилагавшееся письмо. «В знак глубочайшего почтения и преданности… напоминание о подвигах… в дар… скромное искусство художника…» – Рубенс!

Торопливо разорвав бумагу – Дебурне сунулся помогать с ножом наперевес, но был отправлен прочь – Арман увидел Персея и Андромеду.

Если на Персее был вороненый доспех и красный плащ, то дева была совсем голая – белая, пухлая и пышногрудая. И чрезвычайно знакомая. Не лицом. Конечно, в сорок семь лет Мария Медичи оплыла, погрузнела, но не узнать любовницу Арман не мог.

– Дебурне! – с холодным бешенством воскликнул Арман. – Собирайся. Буди всех лакеев, с восходом мы уезжаем.

– Уезжаем? – старик пугливо покосился на картину – это отвратило его от дальнейших расспросов.

– Уезжаем, – подтвердил Арман. – В Лион. Там сейчас Бутийе разбирается с откупщиками. Мне надо с ним обсудить финансовую политику.

Картину он оставил на столе – вместе с письмом художника. Прождав своего дорогого епископа до полудня, королева отправилась к нему сама – и увидела пустой дом и подарок Рубенса, прислоненный к стене. Все стало ясно. Мария Медичи устремилась к сыну.

Через четверть часа Людовик, помазанник Божий, король Франции и Наварры, торопясь и разбрызгивая чернила, писал послу в Риме. Потом нунцию Корсини. Потом Папе Римскому Григорию XV. Содержание писем не отличалось разнообразием – король требовал, чтобы Арман Жан дю Плесси де Ришелье получил кардинальскую шапку. В самом ближайшем времени.

– Д-да, матушка, мы так и написали… – Людовик протянул матери обращение к Папе. – В-в самом скорейшем времени.

– И никаких Корсини! – заявила королева. Глаза ее сверкали, а голос мог соперничать с пушками Монпелье. – Епископ Люсонский – лучший из слуг, сын мой! Пора ему обрести свою Рахиль.

Людовик потупился: «А что будет с Лией?». По его мнению, матушка сама копала себе яму, возвышая фаворита до такой степени, что переставала быть ему необходимой. Но свое мнение о Ришелье король оставил при себе.

В Лионе Арман не находил себе места. Он писал по два десятка писем в день – курьеры безостановочно сновали между Лионом, Парижем и Вальтеллиной, до полусмерти напугал откупщиков, в делах которых Клод Бутийе нашел нарушения – но ничего не помогало. В груди словно жгло огнем – он списывал это на катар желудка, но сновидения являли другую причину его неистовства. Не желая в очередной раз видеть во сне Марию Медичи в объятиях Рубенса, он решил вовсе перестать спать, устраивая одну ночную попойку за другой.

– Вот скажи, Клод, почему женщины столь вероломны? – в сотый раз вопрошал он, стуча кулаком по столу. – Каждая – порождение ехидны!