Елена Арсеньева - Чужой муж

Лиля ошарашенно смотрела на нее.

Да нет, не может быть! Неужели Тася в самом деле сказала это: «Ты у меня родилась»?

– Значит, ты моя…

Она не могла произнести это слово, хотя отец уже шевелил губами, как бы подсказывая его, и Тася смотрела с таким волнением!

Нет, Лиля не могла ее назвать матерью. И никогда не сможет! У нее есть мать, и никакая другая ей не нужна – тем более такая, которая лгала ей всю жизнь, так умело притворялась…

Зачем? Почему?! Ведь сколько Лиля себя помнит, Тася всегда была рядом! И если сейчас она говорит правду, как она могла позволить, чтобы Лиля называла матерью другую женщину?!

– Какие же вы… – с трудом выговорила она. – Какие же вы обманщики и лицемеры. Да – обманщики и лицемеры, вот вы кто!

Кончится ли когда-нибудь этот день?!

Лиля кинулась вон из комнаты, словно надеясь убежать от невыносимой, оскорбительной лжи, которая на нее вдруг обрушилась.

Родион, что уже давно с беспокойством поглядывал на этих троих, бросился следом.

– Миша, она не простит… – пробормотала Тася, безнадежно глядя вслед дочери. – Ничего не изменилось! Она не простит.

Говоров молчал, находясь в полной растерянности.

Тася посмотрела на него, печально улыбнулась и произнесла:

– Хотя что прощать-то? Прощать нечего! Я ведь ничего плохого не делала. Я любила ее, заботилась о ней. Ну, сказали мы ей, что…

Она осеклась и безнадежно, сникнув, прошептала:

– Господи, какое же это несчастье – иметь дочь, которой ты не нужна!

– Ну, главное, что сказали, – погладил ее по плечу Говоров. – Главное, что сказали!

Тем временем Лиля, ничего не видя перед собой от слез, сбежала по лестнице и остановилась только потому, что закончился пролет и она уткнулась в подоконник.

– Лиля! – налетел на нее сзади встревоженный Родион.

Обнял и горячо, сочувственно зашептал:

– Лиль, постой! Успокойся! Ну я понимаю, что для тебя это как гром среди ясного неба! Но ты посмотри на ситуацию с другой стороны. Теперь у тебя две мамы, два папы. И какие папы! Шульгин, к примеру… Судя по тому, как одета твоя мама…

– Мама? – с горечью повторила Лиля. – Мама… Как же странно называть постороннего человека самым родным словом! Родя, что мне делать?

– Перестань переживать! – приказал он. – Пойдем, перед гостями неудобно!

Лиля сокрушенно кивнула.

Ей никого не хотелось видеть: ни гостей, ни даже Родиона. Ей хотелось поговорить с отцом!

Почему-то, несмотря ни на что, жила в душе робкая надежда, что он назовет все случившееся шуткой…

Однако напрасно Лиля надеялась. Михаил Иванович сразу понял, зачем дочь пришла к нему в горком – сюда она никогда не приходила! И, не спрашивая ни о чем, выложил перед ней на стол старую фотографию. Мало того, что она пожелтела, поблекла – она еще и обгорела с одного края. С того края, на котором был запечатлен капитан Говоров – моложе себя, нынешнего, на пару десятков лет, а веселее и счастливее настолько, что Лиля не сразу узнала его. Рядом была снята девушка в пилотке и гимнастерке, с пышной русой косой. И этот край снимка огонь не тронул.

Отец ничего не объяснил, но Лиля почему-то сама поняла, что он пытался сжечь фотографию, поджег ее со своего края, чтобы дольше смотреть на лицо девушки в пилотке, на любимое лицо, – а потом все же не смог уничтожить эту последнюю памятку о том счастье, которое было у них, – запретном счастье, вдребезги разбитом войной.

Лиле все еще трудно было принять судьбоносную новость, однако, как ни странно, ненависть, которую она старательно лелеяла в душе, вдруг поблекла при виде лица своей молоденькой и ошалело влюбленной матери.

Лиле всегда казалось, что ей известно о любви все: еще бы, Сережа, и пережито столько горя из-за него… и появление Родиона, и все то новое, что привнес он в ее жизнь… однако сейчас она поняла, что на самом деле знает о встречах и разлуках, которые неминуемо сопутствуют любви, очень мало. А может быть, и вовсе еще ничего не знает!

Тем временем Михаил Иванович расстегнул воротничок рубашки и показал Лиле старый медный крестик:

– Вот… Я нашел тебя по этому крестику в детдоме. Его Тася надела на тебя, когда родила, ну а потом, в пятьдесят третьем, и меня заставила надеть. Чтоб он меня сберег! Я уж не знаю, он ли, или ее любовь, или вообще обстоятельства… но я ношу его до сих пор!

Лиля не смотрела на отца. Слезы подступали к глазам, она стыдилась их, а отец думал, что все его слова по-прежнему ничего для нее не значат, и все пытался оправдаться:

– Я же думал, что Тася погибла! И это была самая большая трагедия для меня за всю войну. Моя личная трагедия.

– А сколько ей здесь? – спросила Лиля.

– Твоей маме здесь девятнадцать, – ответил отец.

Девушка на снимке была младше самой Лили! Она осторожно погладила милое, улыбчивое и бесконечно трогательное лицо.

– Красивая? – спросил Говоров.

– Очень, – кивнула Лиля. – Ты так сильно любил ее…

– Доченька, – вздохнул Михаил Иванович, – я и сейчас ее люблю.

– Ну тогда как же ты позволил ей работать у нас в доме прислугой?! – возмутилась Лиля.

Говоров не находил слов, чтобы все объяснить. Да и как можно было это объяснить?

Он нервно заходил по кабинету и заговорил рублеными фразами:

– Ну тогда-то казалось это единственно правильным! А она хотела быть рядом с тобой. Неважно, как, где. Вот просто – быть рядом с тобой!

– Ну почему вы мне раньше ни о чем не рассказали?! – никак не могла понять Лиля.

– Берегли тебя! – сокрушенно вздохнул отец. – Все думали – вот повзрослеешь, и тогда… Эх, да и сейчас это понять трудно.

– Как вспомню, сколько я ей всего наговорила… – чуть не плача, прошептала Лиля, снова уставившись на снимок.

– Доченька, я виноват! – Говоров тяжело опустился на диван рядом с ней. – Надо было забрать тебя, Таську, уехать куда-нибудь… у нас была бы семья. У нас бы все было…

– А как же мама? – возмутилась Лиля и тут же поправилась смущенно: – Маргарита… А Котя? Как же они?

– Ох, ох, дочка, – тяжело прохрипел Говоров. – Если бы в этой жизни было только белое и черное! Жизнь – как радуга, и ты это поймешь. Перед Маргаритой я виноват. Я за это и расплачиваюсь.

Лиля смотрела на него так, словно никогда в жизни не видела. Впервые этот взрослый, даже старый, с ее точки зрения, человек, умный, мудрый, надежный, предстал перед ней совсем другим. Смущенным, мятущимся, страдающим, измученным долгими годами жизни, которую он прожил не так, как хотел, как мечтал… Потрясением для нее было осознать, что не только у нее может болеть от любви сердце – болеть так, что иногда жить не хочется! Но она могла выплакать свои боли и обиды, пожаловаться на них – а отцу приходилось все скрывать от других, стыдиться своей муки… То дерево, могучее и крепкое, к которому Лиля всегда могла прильнуть, обвиться вокруг него, опереться, как слабый побег опирается на сильный ствол, – это дерево вдруг предстало перед ней раненым, подточенным неизбывной болью, нуждающимся в сочувствии ничуть не меньше, чем она сама.