Гисперт Хаафс - Возлюбленная Пилата

— Почему? Ты любишь пустыню, копья и смерть?

Он рассмеялся.

— Лучше умереть на лезвии меча или на острие копья, чем от камня, который в тебя бросят из темноты. Завтра день отдыха, как они его здесь называют. Вернее, по еврейскому обычаю он начинается сегодня вечером. Сумерки ворона, вечерние сумерки, — это начало суток. Сумерки голубя — это рассвет. Или наоборот. Ах, это все равно. В любом случае для евреев сегодня вечером начинается день отдыха, подготовка к празднику Пасхи. И в этот вечер они настроены выпить по меньшей мере по три чаши вина. Сегодня в каждой еврейской семье ожидается праздничный ужин. А завтра утром, для нас это будет завтра, а для них все тот же день отдыха, все они после ночи будут не совсем трезвые и начнут готовиться к Пасхе. В это время, как показывает опыт, у них нет охоты буянить. Если и будут какие-нибудь заварушки, то только сегодня. А с завтрашнего утра я прокуратору больше не нужен.

— А разве не бывает часто, что волнения начинаются именно тогда, когда люди хорошо выпьют?

Колумелла зевнул и попытался улыбнуться.

— Да, бывает. Но ты забываешь, что люди, которые должны выпить за своего бога три чаши, часто растягивают удовольствие и выпивают как минимум еще три чаши. После этого мир кажется им полным благоденствия, а римляне милыми людьми. Даже самаритяне не заслуживают того, чтобы пренебречь несколькими часами лишнего сна. А теперь иди. Увидимся завтра утром.

Таис и Арсиноя обняли Клеопатру на прощанье, не преминув при этом сделать колкие замечания насчет грубой ткани ее воинского обмундирования и ужасной шляпы.

— Нам тебя проводить? — спросила Таис.

— Лучше оставайтесь здесь, наверху. Я не знаю, что еще будет на крепостном дворе. Может быть, мне придется ждать. А может быть, мы сразу тронемся. Какой смысл толкаться там в суете?

— Я бы предпочла другую суету, — засмеялась Арсиноя. — Но мы будем вести себя примерно. Ничего другого нам не остается.

— Передать приветы Мелеагру и Леониду, если я их увижу?

Таис хмыкнула.

— А зачем? Они очень милые ребята, но пришли нам лучше парочку новеньких. Мы не любим однообразия.

Когда Клеопатра вышла во внутренний двор, то увидела каких-то людей, собравшихся у ворот. За воротами, перед крепостью, стояли несколько мужчин и кричали что-то охранникам. Часовые громко отвечали им. Было впечатление, что вот-вот раздастся звон оружия. Какой-то центурион — римлянин, который командовал самаритянами, — прошелся, явно скучая, к сводчатому выходу из крепости. Присмотревшись, Клеопатра отметила, что сборище не такое уж многолюдное и шумное. Если бы было что-то серьезное, то центурион, наверное, ускорил бы свой шаг. А он перешел к головной стороне внутреннего двора и сел на каменную скамью недалеко от входа в приемный зал Пилата.

Однако вскоре скучающий центурион появился во дворе снова. Теперь он шел быстрее. За ним следовали двое из его воинов, а между ними, подгоняемый древками копий, брел длинноволосый бородатый мужчина. На нем была накидка, достававшая до лодыжек.

Клеопатра вспомнила высказывания Колумеллы о вине и волнениях. Мужчина, как показалось ей, был евреем, но он совершенно не походил на бунтовщика. Она подумала: «А как же должны выглядеть бунтовщики?» Когда он, подталкиваемый охранниками, остановился в нескольких шагах от Клеопатры, она не почувствовала от него запаха вина.

Женщина внимательно наблюдала за ним со стороны, и мужчина, почувствовав ее взгляд, повернул к ней голову. «Приятное лицо, — подумала она. — Мягкое, но полное силы». Она обратила внимание на его руки и увидела, что это были руки ремесленника, жилистые и крепкие, не руки писаря. «Может быть, плотник, — предположила она, — или канатчик». Затем снова окинула взглядом его лицо, глаза, фигуру.

Через пару мгновений, не больше, он отвернулся и посмотрел на дверь приемной Пилата. Но за этот короткий промежуток времени она почувствовала, что он как будто просверлил ее взглядом насквозь, вывернул душу наизнанку. И одновременно, совершенно непонятным образом, она ощутила теплоту, принесшую долгожданное утешение. Казалось, что ее душа открылась перед ней самой, обнажилась перед этим незнакомым человеком и перед огромным миром. Весь позор, все поражения, все ничтожные победы, смелость и трусость, правда и ложь, самоуверенность и раскаяние, печали и радости, все сказанное и недосказанное. Он увидел ее и понял. Обнажил и снова прикрыл. И она почувствовала себя бессильной и одновременно полной сил, порицаемой и прощенной. «Разложил на части и снова собрал, — подумала она, оглушенная своим открытием. — Собрал по-новому и лучше. Кто этот человек?»

Дверь открылась, и прокуратор с раздражением произнес:

— Кто и почему мешает мне сейчас? У меня много дел.

— Господин, — обратился к нему центурион, — этого человека привели стражники Кайафы. Говорят, что он провозгласил себя царем евреев и проповедует восстание против Рима.

— Восстание? Царь? Ничего себе. — Послышался звук задвигаемых стульев. Потом из зала вышел Пилат и остановился в нескольких шагах от предполагаемого бунтовщика. Бросив резкий взгляд на Клеопатру, он снова повернулся к центуриону.

— Стражники Кайафы, говоришь? Где они его поймали?

— В саду, ночью. Они сказали, что Кайафа допрашивал его несколько часов.

— Как его зовут?

— Йегошуа.

— Тот самый Йегошуа? Из Галилеи?

Теперь Пилат смотрел на мужчину, а не на центуриона. Клеопатре показалось, что Йегошуа кивнул.

— И что мне с ним делать? — Пилат скрестил руки на груди. Вдруг, осененный какой-то мыслью, он мрачно улыбнулся. — Царь евреев? А… Тогда ведите его во дворец, к Ироду Антипе. Пусть царь разбирается с царем.

При этих словах он повернулся и снова вошел в зал.

Центурион вздохнул.

— Ну хорошо, во дворец, — пробурчал он. — Пойдем, Йегошуа, или как там тебя зовут. Поведем тебя во дворец.

По пути к воротам центурион отдал несколько команд, вероятно касающихся смены караула, потому что двоих человек он забрал с собой в качестве сопровождения. Но Клеопатра их не слушала.

Она все еще сосредоточенно собиралась с мыслями, чтобы отгородиться от внешнего мира, спрятавшись в свою скорлупу. И в то же время ей приходилось бороться с чувством, суть которого она осознавала постепенно, очень медленно, пока не поняла, что это — ужас. Потому что точно так же, как она почувствовала себя понятой этим человеком, ей показалось, что она сумела понять все о нем. Добрый, мягкий, способный любить, очень сильный… Нет. Сильный — это слишком слабо сказано. Мощный. От него исходило своего рода величие, смиренное величие. Потом эта мысль сменилась другой, более важной: «В глазах этого человека бесконечная печаль. И бесконечная решимость. Он хочет умереть и знает, что скоро умрет».