Керриган Берн - Опасное увлечение

Семь раз. Семь раз смеялась она его остротам. Дважды его коснулась. Он, давая режиссерские указания, коснулся ее пять раз, положил руку ей на спину, когда они вместе смотрели текст, вынул из-за корсажа заблудшее перо, упавшее со шляпки. Вот он погладил обнаженное плечо Милли, и, видя, как Банкрофт прикусил губу, Кристофер мог поклясться, что сделал он это не случайно.

Милли нравился этот мужчина? Темные кудри, проникновенные карие глаза, худощавый, с тонким аристократическим лицом. Легкая улыбка. Нежное прикосновение.

Без рук Банкрофту сложно будет к ней прикоснуться, размышлял Кристофер, воображая, как отрезает тонкие запястья ублюдка и бросает их в Темзу.

На этот раз Кристофер не видел ее почти две недели. Ну, неделю. Почти неделю. Пять дней. Пять мучительных дней без непостижимого света, мерцающего в ее темных глазах. Без ее чарующего контральто. Пять дней не дышал полной грудью.

В последний раз он выдержал три дня… и ему подумалось, что налицо явный прогресс.

Все болело. Стараясь унять боль, он стал действовать так, как многократно наблюдал, поступали другие, ища успокоения в том, что ему подвластно. Даже спал в постели. Поначалу это обескуражило, но как только он приказал Уэлтону задернуть пару занавесок полога, отгораживающих от просторной комнаты и света, оказалось, что кровать с балдахином и в самом деле лучше твердого пола кладовки.

Уже несколько недель, а не с последней ночи с ней, он не работал. Вместо этого он ходил в театр, покупал билет, сидел в тени и впивался в нее глазами, шептал ей строки, которые запомнил. Когда кто-то прикасался к ней, у него дрожали руки. Когда кто-то ее целовал, у него сжимались челюсти.

Иногда ему хотелось никогда с ней не встречаться, не знать ее белоснежной кожи, память о которой запечатлелась на кончиках пальцев. Хотелось, чтобы она никогда не добралась до его души и не подтвердила ее наличие. И, если уж на то пошло, похоронил он эту душу недаром. И теперь, когда Милли ее нашла, она принадлежала ей.

И она предложила ее спасти. Боже, зачем?

Несясь сквозь серый лондонский вечер, Кристофер боялся моргнуть. Закрывая глаза, он видел Милии перед собой, обнаженную, и ее лилейно-белую кожу обагряла кровь, которую он не мог смыть с рук. Он видел, как она в ней тонула. Из ее глаз лились пурпурные слезы, когда она просила его, умоляла его смыть ее. Чем больше он прикасался к ней, тем больше ее покрывало грязи и крови.

Ночами его терзал кошмар. Он держал в руках ее умирающее сердце, а она в ужасе на него смотрела, зная, что ее сердце было еще одной из его бесчисленных жертв.

Ведь он впервые в жизни поступил порядочно? Оттолкнул ее.

И он сказал ей правду. То, что он ее не убил, еще не означало, что когда-нибудь он ее не уничтожит. Какой из него мужчина? Муж или отец? Она и ее сын были первыми людьми, о которых он позаботился почти за двадцать лет. И он твердо знал, что в конечном итоге сила его новообретенного чувства ее сокрушит. Ни на кого нельзя взваливать бремя своего прошлого. Пытаться навязать свою пустую жизнь. Тем более Милли или Якобу. Они живые . Но не он. Если когда-то в нем и была искра жизни, он сгубил ее злыми делами.

Поэтому он позволил ей уйти.

Осознание этого лишило его сил, и он прислонился плечом к воротам, пытаясь сделать вдох.

Какая наглая ложь! Он вовсе не позволял ей уйти. Он позволил ей отпустить его только потому, что испугался, что не сможет без нее.

Сначала она его ненавидела. Точно горгулья, уселся он на выступ окна Друри-Лейн и слышал, как юный Якоб просил ее увидеться с ним, мучаясь, когда она придумала смешные отговорки.

Слезы ее одиночества едва не добили его. Она плакала. Из-за него. Ему никогда не хотелось покончить с собой, но услышав ее тихий плач, он едва не прыгнул. Остановило его лишь то, что его изуродованное тело найдет она или Якоб.

Спасти ее, защитить ее было недостаточно, чтобы спасти свою душу. И она не могла этого не знать.

Это не означало, что он перестал охранять ее и ее сына. Казалось, просто не мог удержаться. Начинал за нее бояться, если слишком долго не видел. Воображал страхи и ужасы, которые могли с ними произойти, не в силах ничего делать до тех пор, пока не увидит их живыми и здоровыми. Рожденный опытом инстинкт подсказывал ему, что они все еще в опасности. Что ничего не закончилось. Понимая, что смешон, что ищет предлог для своей одержимости.

Господи, он хотел быть с ней. Хотел невозможного. Хотел вернуться в театр и отдаться сладостной пытке ее лицезреть. Но знал, что увидев хотя бы еще один раз, как Томас Банкрофт прикасается к ней своими отвратительными пальцами, он…

— Арджент?

Очнувшись от мрачных мыслей, он огляделся, с удивлением обнаружив, что стоит у особняка Блэквелла.

Дориан Блэквелл спускался по лестнице во всем королевском величии хозяина своего царства. Слегка повернув голову, чтобы рассмотреть Арджента единственным здоровым глазом, он подошел к воротам и открыл их.

— Что-то случилось?

— Ничего. — Не имея особого выбора, Кристофер последовал за Дорианом к парадному входу, кивнув по пути четырем «лакеям».

— Тогда какого черта ты торчишь у моих ворот? Ты стоишь уже несколько минут.

Кристофер шел по пятам Блэквелла через вестибюль и по коридору к кабинету, не в силах ответить на вопрос Дориана. Ноги, вопреки желанию, привели его к дверям Блэквелла. Тем не менее он почувствовал себя легко в присутствии своего сурового старшего союзника. Помимо смерти любимой матери, Арджент и Блэквелл делили самые тяжелые и трагические моменты своей жизни. Возможно, привычка заставляла его в период кризиса искать общества Черного Сердца из Бен-Мора.

— У тебя есть выпить? — спросил Кристофер.

Блэквелл пронзительно глянул на него.

— Думал, ты не пьешь. — Подойдя к графину, он, не дожидаясь ответа, наполнил два хрустальных стакана.

— Нет. — Кристофер взял щедро наполненный стакан и опрокинул его, осушив тремя глотками. Огненная жидкость обожгла голо и из живота растеклась по всему телу приятной, теплой волной.

Блэквелл взял графин и, прежде чем они уселись в кресла у камина, налил ему еще. Некоторое время они сидели молча, потягивая выпивку и мрачно глядя на огонь. Арджент хотел что-то сказать. Хотел освободиться, излить в огонь боль, ненависть и любовь и покончить с этим. Хотел снова быть холодным, бесчувственным. Потому что тогда ему не пришлось бы смотреть на себя. Не возникло бы этого ужасного стремления к жизни, которой никогда не могло быть. В голове крошечными огоньками не проносились бы слова: «Я верю, что чистая любовь и правда в конце концов восторжествуют».

Милли верила в эти слова. И, по крайней мере, своим взглядом предложила ему искупление.