Керриган Берн - Опасное увлечение

— Тут пришел кто-то еще, — бесстрастно произнес Блэквелл. — Кто-то, кому ты нужен.

Якоб.

Мальчик, который вполне мог потерять мать. Эта мысль заставила Кристофера сорваться с места, и он полетел к французским дверям.

Он нашел Якоба в огромном, пустом парадном вестибюле, маленького и чистенького, в длинной ночной рубашке и пальто. Мальчик вырвался от дородной миссис Бримтри и кинулся к Кристоферу.

Замерев в напряженном ожидании детской истерики, Кристофер твердил себе, что перед мальчиком должен крепиться.

Однако юный Якоб потряс его, остановившись как вкопанный перед его сапогами и уставившись, моргая, на него этими гигантскими глазами, как в первый вечер сразу после нападения Доршоу. И, как всегда, полностью его обезоружил.

— Все будет хорошо, — сказал мальчик.

Кристофер с трудом сглотнул.

— Откуда ты знаешь? — хрипло спросил он.

— Потому что здесь вы. — Благоговение в глазах ребенка разбило его сердце. — Когда вы рядом, все всегда кончается хорошо.

Доктор Раймонд Комсток был мужчиной среднего возраста с впечатляющей брылой, несмотря на худобу. Он спустился по лестнице со строго-сдержанным выражением.

Только после того как Якоб дотронулся до его руки, Кристофер понял, что та все еще обагрена кровью. Или, точнее, ее подделкой.

А он прижал мальчика к себе.

— Пуля прошла навылет, — сообщил собравшимся Комсток. — И насколько я могу судить, нанесла ничтожный урон. Тело плохо отреагировало на шок, но инфекции или лихорадки пока нет, и, по-моему, мисс Ли Кер находится вне опасности.

Прилив восторга и облегчения заставил Кристофера опуститься на колени. В этот миг он молился. Благодарил Бога, в которого никогда не верил.

— Видите? — сказал Якоб, обнимая Кристофера за шею своими ручонками. — С ней все будет хорошо, пока вы с нами.

Однако через пару часов началась лихорадка. Кристофер и Якоб в беспомощном ужасе смотрели, как Милли сотрясали судороги, зубы стучали, а кожа горела огнем.

Им овладело неописуемое отчаяние.

— Я только что уложила Якоба, — тихо сказала Фара Кристоферу, склонившись над постелью в приготовленной Уэлтоном несколько дней назад спальне. Милли она тогда показалась похожей на лес. — Он все еще верит, что она в любой момент проснется. Он очень в тебя верит.

Если бы Якоб знал, что Кристофер предан не Господу. Скорее дьяволу.

— Ты должен поспать и чего-нибудь поесть. Я посижу здесь и, если что-то изменится, приду. — Она держала миску супа.

— Я спал, — солгал Кристофер, подавшись вперед в этом единственном во всем доме кресле, с которого он не вставал уже почти два дня. Он не отрывал глаз от Милли. Не мог отвести взгляд. Сидя рядом с ней, наблюдал, как поднималась и опускалась ее грудь, и знал, что она от него не ушла. Он закроет глаза, когда откроет она. Не раньше. — И я не голоден.

Фара вышла, передав суп Уэлтону, молча маячившему возле умывальника.

— Что сказал доктор утром? — Она отвела прядь темных волос с бледного лба Милли.

— Лихорадка прошла.

— Отличная новость. — Чем больше жена Блэквелла старалась его ободрить, тем Кристоферу становилось хуже. — Скоро она придет в себя. — Ее лицо просияло. — Я тоже принесла вам добрые вести. Старший инспектор Морли закрыл дело об убийстве леди Терстон. Вам не придется об этом беспокоиться. Кроме того, полиция спасла этих мальчиков. Они, конечно, были голодны и побиты, но живы. Мы пристроим их, надеюсь, всех вместе, потому что они братья.

Кристофер кивнул только потому, что так полагалось. Хотелось бы ему, чтобы это его заботило. Милли подобное взволновало бы. Его, может, тоже, но не сейчас. Только когда она очнется. Если… она…

— Доктор сказал, что если она придет в себя, то, скорее всего, сегодня, — громко напомнил он себе.

— Конечно. — Легонько потрепав его по плечу, Фара подобрала юбки и поплыла к двери. — Если понадобится, мы с Дорианом будем внизу.

Он кивнул, голова была тяжелой, а шея не гнулась.

Милли тяжело задышала во сне, грудь вздымалась, а пальцы задергались.

— Милли? — вскочил Кристофер, внимательно посмотрел на нее, но не обнаружил никаких перемен.

Она лежала на гигантской постели, распластавшись на спине и вытянув вдоль тела руки, укрытая горой одеял, отчего выглядела маленькой и беспомощной. На бежевых простынях ее белая кожа казалась еще бледней.

Пока она спала, он прожил целую жизнь эмоций.

Целая вечность часов прошла в сумеречном оцепенении. Пока Милли пребывала на границе между жизнью и смертью, Кристофер тоже обретался в этой неопределенности вместе с нею.

Но страдал от любви. От тоски. От глубочайшей жалости. От страха, не переходившего в отупение, но сидевшего где-то прямо под самой кожей.

Что, если она уже никогда больше не улыбнется? Что, если эти темные глаза никогда не заискрятся тем лукавством и тем светом, который Якоб так старался уловить в своем живописном портрете? Что, если последним его воспоминанием о действительно живой Милли останется миг, когда она сказала, что будет любить его, а он оставил ее в луже слез на холодных простынях?

Он должен ей сказать. Она должна узнать.

Наклонившись над кроватью, Кристофер взял ее холодную, липкую ладонь и, держа в своих грубых израненных руках, хотел влить в них часть своей теплоты.

Она закашлялась, и громко. У него остановилось сердце, пока он не увидел, что она снова успокоилась. Он впился в нее взглядом, дух перехватило, и он целую минуту не мог дышать.

Боже, он больше этого не вынесет!

— Милли, — прошептал он ее имя, — Милли, ты была права. Я действительно чувствую. И это началось в тот вечер, когда я встретил тебя, в тот миг, когда ты послала мне со сцены воздушный поцелуй. Из-за этого я и назначил ту проклятую первую встречу, потому что я должен был коснуться тебя… — Его голос пресекся, и ему пришлось перебороть нахлынувшие эмоции. — Когда я сказал, что хочу тебя… думаю, имел в виду… я подразумевал, что ты мне нужна. Милли, ты нужна мне. Мне нужно, чтобы ты очнулась. Я должен держать вас перед сердцем, потому что только в этот чертов миг я чувствую, что оно бьется. Если ты уйдешь, оно умрет. Последнее, что делает меня человеком, умрет с тобой. Я исчезну. Если тебя не будет на этой забытой планете, она может перестать вращаться, пока мы все не полетим в пустоту. Поскольку без тебя это и есть пустота. Пустота.

Он чувствовал что-то, что-то горячее и щекочущее. Он поднял руку, чтобы вытереть, и рука была влажной.

Слезы? Черт.

Это не имело значения. Ничего не имело значения.

— Я буду твоим лезвием в темноте, — торговался он. — Так ни ты, ни Якоб в ней не потеряетесь. Я больше никогда не оставлю тебя. Я буду защищать тебя, поддерживать и дам тебе свободу, которую ты жаждешь. Я последую за тобой, куда бы ты ни отправилась. Поскольку мой дом там, где ты.