Дайна Джеффрис - Когда начнутся дожди [litres]

И вот Элиза стояла перед ним полностью обнаженная. Джай стал целовать ее груди, а потом отстранился и спросил:

– Что ты чувствуешь?

– Что на меня помрачение нашло. Сомневаюсь. Боюсь.

– Это хорошо, – ответил Джай.

Потом она легла на подушки. В комнате было почти совсем темно. Элизе хотелось видеть лицо Джая. Она пожалела, что лампа не горит. Но вот Джай очутился сверху, и они задвигались в едином ритме. Элиза и думать забыла про лампу. На некоторое время Джай замер и стал водить по ее лицу кончиками пальцев.

– Даже в темноте вижу твои красивые глаза, – произнес он.

Когда пальцы Джая скользнули в нее, Элиза ахнула. А потом они занимались любовью. Элиза даже не представляла, что такое возможно: она ощущала такую тесную связь с Джаем, что дух захватывало. Она хотела что-нибудь сказать, но язык ей не повиновался.

Потом они лежали на подушках, обливаясь по́том и прижавшись друг к другу. Элиза утратила способность к здравомыслию. Ей нужен этот мужчина, вот и все. Ничего в жизни она не желала так сильно. Она всем естеством жаждала быть с Джаем и поняла, что теперь никуда его не отпустит.

– Моя прекрасная англичанка… – Джай погладил ее по щеке. – Ну как, все еще сомневаешься, правильно ли поступила?

Элиза рассмеялась:

– Неужели сам не понял?

– Хочешь, зажгу лампу?

– Подожди. Мне нравится, когда ты рядом со мной.

Джай как будто задумался и наконец произнес:

– Какая же ты смелая! Мне до тебя далеко.

– Нет, конечно! Не говори глупостей. Я ужасная трусиха.

Прежде чем заснуть, Элиза долго лежала неподвижно, прислушиваясь к дыханию Джая и к тишине ночи в пустыне.

Когда Элиза проснулась, Джай, к ее радости, все еще лежал рядом с ней. Она разглядывала его, спящего: глядела на невероятно длинные ресницы, любовалась медным блеском кожи. Джай остался прежним, и все же эта ночь изменила их обоих.

Очень осторожно, стараясь не разбудить Джая, Элиза коснулась его лица. Она просто хотела ощутить под пальцами мягкость его кожи. Она пододвинулась поближе и поцеловала мочку его уха. Джай шевельнулся. Она провела кончиком пальца по его шее, затем постепенно спустилась к животу. Джай застонал. Рука Элизы спустилась ниже, и ее пальцы сомкнулись на его затвердевшем мужском естестве. С Оливером Элиза ничего подобного не делала, но сейчас просто не могла удержаться. Джай снова издал стон. Элизе было приятно, что она способна доставить ему такое наслаждение. «Пожалуй, от шестнадцати искусств быть женщиной все-таки есть польза», – усмехнувшись, подумала она.

Вдруг Джай рывком усадил ее верхом на себя.

– Что ты со мной делаешь? – произнес он.

– По-моему, ответ очевиден.

– Кто бы мог подумать, что за всей этой английской сдержанностью скрывается столько распутства?

– Кто бы мог подумать, что ты, оказывается, не офицер, не джентльмен!

После этого их жизнь во дворце протекала уже совсем по-другому. День за днем они вместе работали и занимались любовью, ели и занимались любовью, гуляли и занимались любовью. А иногда занимались только любовью и больше ничем. Во дворце Джая Элиза забыла обо всем, что лежало за его пределами. Для нее существовали только проект и Джай. Никогда еще Элиза так не наслаждалась жизнью. Просыпалась счастливой, засыпала с улыбкой. Почему все скрывали от нее, что возможно испытывать такое блаженство? При этой мысли Элиза невольно задумалась об отношениях родителей. Тот, кто пережил подобное хотя бы однажды, полюбит жизнь навсегда.

Элиза с Джаем обсуждали проект, рассказывали друг другу о себе, читали и обсуждали книги. Джай признался, что никогда не читал русских авторов, а Элиза ответила, что он просто обязан прочесть «Войну и мир» и «Записки охотника» Тургенева. Элиза рассказала, что любит Томаса Харди [25] Томас Харди (1840–1928) – крупнейший английский поэт и писатель поздневикторианской эпохи. и Генри Джеймса [26] Генри Джеймс (1843–1916) – американский писатель, за год до смерти принял британское подданство. Крупная фигура трансатлантической культуры рубежа XIX и XX веков. , а с Диккенсом ей поладить трудно. Любимым поэтом Джая оказался Джон Донн [27] Джон Донн (1572–1631) – английский поэт и проповедник, настоятель Лондонского собора Святого Павла, крупнейший представитель литературы английского барокко. . Элизе тоже нравились его стихи. В ответ она сказала, что ее любимая поэтесса Эмили Дикинсон [28] Эмили Дикинсон (1830–1886) – американская поэтесса. При ее жизни было опубликовано менее десяти стихотворений из тысячи восьмисот, написанных ею. , но Джай о ней не слышал. Он спросил, читала ли Элиза Тагора, а когда она покачала головой, дал ей его книгу. Еще они оба любили кино. Элиза с Джаем обсуждали все: от любимой еды до любимых мест. Джай обожал площади Лондона. Один его друг жил на Орм-сквер. Элиза со смехом ответила, что среди ее друзей таких важных шишек нет. Джай заявил, что уж точно не расскажет ей про свои юношеские эскапады, а Элиза сказала, что ничего не желает о них знать.

Но чего Джай не говорил ни разу, так это того, что любит Элизу, и она тоже не признавалась ему в любви.

И все же Элиза понимала, что их связывает нечто гораздо более серьезное, чем секс, книги или фильмы. В первый раз в жизни Элиза поверила в родство душ. Есть люди, с которыми у тебя устанавливается особая духовная близость, и не важно, знакомы вы пару часов или дружите всю жизнь. Тут Элиза осознала, насколько Индия изменила ее восприятие мира. Раньше Элиза о духовных материях не задумывалась. А отношения для нее и вовсе были минным полем, которое лучше обойти. Она и не знала, какая это радость – постепенно открываться другому человеку, в то время как он открывается тебе. Казалось, они с Джаем слились воедино, между ними не осталось ни преград, ни границ. Порой Элиза не знала, где кончается он и начинается она. Чем ближе они становились, тем неотступнее Элизу преследовала мысль, что если она никогда больше не займется любовью с Джаем, не посмотрит в его глаза, то утратит часть себя.

Однажды вечером, когда Элиза наконец прониклась к Джаю достаточным доверием, чтобы обнажить самые глубины своей души, боль от гибели папы окутала ее таким непроницаемым облаком, что Элизу охватила паника. Все попытки сдержаться оказались тщетны, и Элиза поняла, что единственный выход – позволить этому чувству накрыть себя с головой. Она либо утонет, либо выплывет. С каждым всплеском горя боль возрастала, сдавливая грудь и не давая дышать. Элиза утратила способность соображать здраво. Давно сдерживаемое горе поглотило ее целиком, и Элиза наконец услышала саму себя. Она рыдала, а Джай прижимал ее к себе и укачивал, как ребенка. Элиза поняла, что так и не оплакала папу как следует, и сделать это она смогла только рядом с Джаем.