Эми Хармон - Потерянные сердца

СНЫ МНЕ СНЯТСЯ не на английском и не на пауни. Они, как все мое детство, похожи на нечленораздельную смесь звуков и жестов, принадлежащих одновременно двум мирам – всем мирам. Моя мать работала у белых с самого моего рождения. Я слышал английскую речь и понимал ее. Я слышал язык пауни и тоже понимал его. Но иногда, даже понимая, не мог сказать. Когда я попал в дом к отцу, то поначалу почти не говорил. Это продолжалось долго. Не потому что я не понимал, а потому что мамина речь и отцовская речь беспорядочно плясали у меня в голове. Иногда слова у меня в голове начинали таять и стираться, и тогда я возвращался в родную деревню, садился у ног бабушки и слушал, пока они вновь не делались отчетливыми. Со временем я перестал так бояться, потому что понял, что родная речь всегда сможет ко мне вернуться. У меня в голове варился суп из наречий, но слова на пауни всегда были сочнее всех остальных. Я вылавливал их, точно мясо из супа, и тогда мамин мир снова открывался передо мной, пусть и ненадолго.

С возрастом звуков и языков стало больше. У отца какое-то время работал индеец из племени омаха. В одной миле от фермы, которую отец продал, находилась деревня потаватоми. Когда мы переехали в Сент-Джо, Дженни наняла прачку из племени канза, потом был Отактай, сиу-полукровка, научивший меня драться. Возвращаясь из Калифорнии, Эбботт путешествовал с трапперами из Форт-Бриджера. У одного из них была молодая жена из племени шошонов, которая добралась до Миссури лишь для того, чтобы остаться одной в незнакомом мире, когда ее муж-траппер внезапно умер на полпути. Эбботт привез ее к Дженни, и та дала ей комнатку в подвале и работу. Шошонка немного напоминала мне мать – такая же трудолюбивая, скромная и совершенно потерянная. Она немного могла общаться жестами и знала несколько английских слов, но Дженни была убеждена, что я смогу ее понимать, и постоянно требовала, чтобы я переводил, хотя я никогда в жизни не слышал шошонского языка.

– У тебя большие способности к языкам, Джон Лоури, – сказала мне она. – Это врожденное. Ты быстро научишься.

Некоторые звуки казались знакомыми, другие нет. Какие-то сочетания я узнавал, какие-то нет. Но Дженни оказалась права. Я быстро научился. Эбботт называл шошонку Ана, хотя сомневаюсь, что это было ее настоящее имя. Может, звучало похоже, потому что она не возражала и сама стала так себя называть. Голос Аны добавился к языковому супу у меня в голове, и к тому моменту, как она нас покинула, я уже неплохо говорил на ее языке, а понимал еще лучше. Она сказала мне, что белые называют нывы – ее народ – снейками в честь реки, которая течет через их земли.

Три года Ана прожила под покровительством Дженни, трудясь и наблюдая, а потом в один прекрасный день просто исчезла. Дженни не знала, куда она делась. Ана не умела писать, но оставила кривой рисунок на своей койке в подвале. Это было схематичное изображение женщины с заплечной сумкой. Над головой у фигурки было солнце, а в отдалении – треугольники с острыми вершинами разных размеров и извилистая линия между ними. Горы. Типи. Река. Я сразу понял, что это значит.

– Она отправилась домой, – сказал я Дженни.

– В такую даль? – ахнула та. – Совсем одна?

– Ну… Здесь она тоже была совсем одна. У нее никого не было.

Я тут же пожалел о своих словах. Дженни была поражена.

– Ана была не одна, – возмущенно воскликнула она.

Я просто пожал плечами и не стал спорить, зная, что это причинит Дженни боль.

Невозможно объяснить человеку, живущему в окружении своего народа и родного языка, как одиноко бывает, когда ты не понимаешь других и они не понимают тебя.

Дженни вложила картинку, оставленную Аной, между страниц Библии, и каждый день молилась за нее. Отец сказал, что она отправилась в путь с караваном. Он был в этом уверен, и Дженни немного успокоилась. А отец, похоже, испытал облегчение, когда Ана ушла. Думаю, ему она тоже напоминала мою мать, поэтому он всегда чувствовал неловкость в ее присутствии. Да что там, ему и в моем присутствии было неловко, из-за чего я начал сам себя стесняться. Другие люди заставляли меня нервничать. Я стал тихим и осторожным. Я привык сомневаться в себе.

Вот и сейчас я в себе сомневаюсь. Дженни была права: я и впрямь хорошо усваиваю языки и их звуки. Но, увы, я не могу услышать то, о чем люди молчат. Наоми молчит, и я ничего не могу поделать. Чтобы понять ее, мне нужно, чтобы она со мной говорила. Она больше не приходит ко мне, пока я стою в дозоре, с тех самых пор, как я сказал, что больше не буду ее целовать, а я слишком горд, чтобы первым подойти к ней. Поэтому я страдаю. Судя по ее опущенному взгляду и напряженным плечам, она тоже страдает. Дни тянутся чертовски долго. Тяжело оказаться на морозе после того, как тебя долгое время ласкали теплые лучи.

Нам приходится вновь и вновь пересекать реку Свитуотер, которая то извивается по каньонам и ущельям, куда нам дороги нет, то вновь пересекает наш путь. Как-то раз нам приходится переправиться через нее трижды за день. Мы встаем на ночевку, а утром надеваем сырую обувь и проходим еще несколько миль, прежде чем нам снова приходится перебираться через воду. Я сам, точно эта река, мечусь из стороны в сторону между желаниями и долгом и уже сам не понимаю, что есть что.

Сейчас середина июля, но на полпути между Сплит-Рок – огромной каменной стеной с расщелиной наверху – и Пасифик-Спрингс мы проходим через каньоны, где подолгу лежит снег, сдутый с ближайших вершин. Мы набираем его горстями, чтобы охладить воду во флягах и бочках. Огромный снежок попадает мне аккурат между лопаток. Уэбб издает победный клич, как свирепый сиу, вышедший на тропу войны. Наоми залепляет ему снежком прямо в лоб. На несколько минут разворачивается ожесточенная битва. Я еду верхом на саврасом, который не в восторге от того, что на него сыплются ледяные комки. Наоми, не стесняясь, забрасывает меня снежками, но, когда игра заканчивается, она вновь погружается в вежливое отчуждение.

Мы сворачиваем в сторону от реки, чтобы обойти непроходимый каньон, два дня вовсе не видим Свитуотера, а потом возвращаемся к нему и снова переправляемся. В седьмой раз. Или в восьмой? Я уже сбился со счету. Впрочем, я не жалуюсь. Перебраться через реку проще, чем через холмы.

Мы забираемся на такой высокий и каменистый гребень, что не можем ехать верхом, опасаясь упасть и скатиться по склону. Приходится распрячь всех животных, подняться с ними вместе, а затем затолкать наверх сорок повозок – на десять меньше, чем в начале пути. Животные тем временем помогают нам тянуть. Когда под конец веревки начинают расползаться, мужчины, толкающие фургон Хайнзов, едва успевают отскочить, прежде чем он скатывается вниз и разбивается у подножия холма. Дерево в щепки, металл погнут. Повозку уже не починить.