Эми Хармон - Потерянные сердца

– Эй! А осла не продаете? Вот так красавчик! У меня есть несколько кобыл, от которых я не прочь получить пару хороших мулов. Крупные мулы здесь дорого стоят. Торговцы пушниной и горцы очень их ценят.

– Продать не продам… Но если продадите мне все необходимое по хорошей цене, а под хорошей я подразумеваю вчетверо дешевле, чем сейчас, то я готов взглянуть на ваших кобыл. Если одна из них будет не против, я бесплатно предоставлю вам услуги по случке.

Торговец потирает бороду, прищурившись, а потом пожимает плечами:

– Пожалуй, такого осла я здесь больше не увижу. Отложу вам все, что нужно. Как вам такие условия? Если осел сделает работу, договоримся о цене. Так товары никуда не денутся, но полежат у меня на случай, если животные заупрямятся. У меня есть сундук, который я готов отдать. Можем сложить все в него. У меня есть малый, который ходит за караванами и подбирает все, что они выбрасывают. Как яблоки с дерева рвет. У меня целая кладовка его находок.

Я называю ему то, что готов взять: столовые приборы и посуду, кастрюлю с длинной ручкой, сухари, муку и все остальное, на что, по моим подсчетам, мне должно хватить, если все пройдет хорошо. Я стараюсь не думать о том, что у меня все еще нет повозки, в которую нужно все это сложить, и я понятия не имею, как ее достать. Торговец составляет список на клочке бумаги, и мое напряжение растет, когда я подсчитываю примерную сумму. Я помогаю вынести сундук из соседней комнаты. Мы загружаем в него товары, закрываем его на замок и задвигаем за прилавок.

– Тедди Боулз, – говорит торговец, протягивая мне руку.

– Джон Лоури.

– Джон, там на улице что-то творится, – говорит Уайатт, заглядывая в лавку. Он переводит взгляд с меня на Тедди Боулза. – С одной стороны индейцы, с другой белые, и настроены все серьезно.

– Проклятье! – ревет Тедди, кидаясь к двери. – Побегу за Васкезом.

Мы столько раз пересекаем Блэкс-Форк, что я невольно вспоминаю извилистое русло реки Свитуотер и то, как Джон отверг меня. Я была уверена, что проведу остаток жизни, тоскуя по мужчине, который не способен принять решение. Он оставил меня терзаться, а все потому, что он слишком много думает. Я никогда не знала никого, кто бы так много думал. Остается лишь надеяться, что он найдет все, что считает нужным, потому что если нет, то свадьбы не будет. Когда я сказала, что мы можем просто пожить в повозке Уоррена вместе с Адамом и Лидией, Джон посмотрел на меня так, будто я отрастила третий глаз или рога.

Когда мы с Дэниэлом поженились, у нас было две миски, две ложки, одна разделочная доска и новенькая кастрюля – вот и все наше хозяйство. Мы с мамой сшили одеяло, а Дэниэл купил мне сундук в качестве свадебного подарка, но свою первую ночь мы провели в доме его отца, как и вторую, и третью, и сорок пятую. За месяц до смерти Дэниэла мы переехали в однокомнатную хибару в нескольких милях от дома его семьи. В ней были камин и окно, в комнату влезли кровать, шкаф, сундук, небольшой стол и один стул. Я ужинала, сидя на кровати, а Дэниэл за столом. Когда он умер, я не могла заставить себя сесть на этот стул. Мне это казалось неправильным. И спать на кровати я не могла, поэтому с тех пор ни разу на нее не легла. Я боялась, что скорбь и боль от потери поглотят меня. Вместо этого я положила тюфяк на кухонном полу в доме родителей, а те ни разу не попытались отправить меня обратно.

Когда мы покидали Иллинойс, я продала вещи, что были в нашей лачуге, за небольшие деньги, и оставила в прошлом все, что напоминало мне о замужестве.

В повозке не было места для моих немногочисленных пожитков, но меня это не тревожило. У меня никогда не было ни своей комнаты, ни даже собственной кровати. Так живут почти все. Единственным моим личным пространством были мои мысли и чистые листы бумаги, так что мне не понять, почему Джону так важно купить собственную повозку. Я спокойно прожила бы два месяца в палатке. Я бы и год в ней прожила. Но, глядя на его поджатые губы и напряженную спину, я понимаю, что он не уступит и уговаривать его бесполезно. Джону свойственны гордость и скрытность, и, пожалуй, если бы мне пришлось провести всю свою жизнь, чувствуя себя чужой в родном доме, я бы, наверное, тоже стремилась поскорее обзавестись собственным углом. Джон полон стремлений… И я не стану его останавливать, куда бы он ни направился и чего бы ни хотел достичь. Главное, чтобы он позволил мне сопровождать его. И чтобы мама, папа и братья могли остаться с нами. Они все к нему очень привязались.

Когда в полдень мы останавливаемся у очередного ответвления Блэкс-Форк, мама выносит из фургона старую семейную Библию. На первой странице есть длинный список – кропотливо составленный перечень имен всех членов семьи и важных семейных дат. Мама никогда не читает эту книгу, для чтения у нее есть другая Библия. Эту же, завернутую в ткань, она хранит в деревянном ящике, и с начала пути ее не доставали из кузова.

– Слишком долго я это откладывала. Давно об этом думаю, – объявляет она и вносит имя и дату рождения Ульфа в длинный список детей, а также указывает день, когда умерла Эбигейл.

От моего имени она проводит линию направо и пишет: «Джон Лоури, ж. июль 1853». Линия слева от моего имени тянется к другой записи: «Дэниэл Лоуренс Колдуэлл, р. окт. 1830, ж. окт. 1851, у. янв. 1852». Буква «р» означает «родился», «ж» – женился, «у» – умер. Я не хочу вычеркивать Дэниэла, но мне не нравится, как это выглядит: мое имя между двумя мужчинами. Думаю, Джону бы это тоже не понравилось, так что я рада, что мама решила достать книгу в его отсутствие.

– Тебе не кажется, что лучше подождать, пока мы поженимся? – спрашиваю я.

– Нет. Когда родился Джон? – невозмутимо отзывается она, занося перо над страницей в ожидании моего ответа.

Ей сегодня лучше. Щедрость Ханаби помогла ей поправиться.

– Он не знает. Зимой тысяча восемьсот двадцать седьмого или двадцать восьмого.

– Зимой?

– Мать рассказывала ему, что видела следы на снегу, так что, скорее всего, это была зима.

– Какие следы? – Мама замирает, и на страницу капает большая черная капля чернил.

– Отпечатки ног. Как будто прошел человек, обутый в разные ботинки, – объясняю я, но мама отвлекается на кляксу.

– О нет! Посмотри, что я наделала! – сокрушается она, уставившись на пятно, которое полностью закрыло ее имя.

Возле форта разворачивается какое-то противостояние. Люди из палаточного городка заняли позицию примерно в двадцати ярдах от ворот и не дают пройти конному отряду индейцев, которые везут мясо и меха и явно прибыли поторговаться.

– Мы ищем Джима Бриджера, – кричит кто-то. – Никто не войдет в форт, пока мы его не найдем.

– Мы-то вошли, – хмурится Уайатт.