Лариса Шкатула - Жизнь под маской

Оказывается, он подсознательно тосковал по женственности. Прежде Дмитрий находил её в Катерине, жене и любимой женщине, но постоянная занятость сделала и её сухой, и неэмоциональной. Теперь, чтобы добраться до ещё тлеющего внутри огонька, ему приходилось сгребать сверху всё больше пепла…

"Интересно, – вдруг подумал он, – согласилась бы эта красавица стать моей любовницей в обмен на свободу?"

Представил её в своих объятиях и тут же устыдился: дожил! Покупать женскую признательность, точно низкий торговец. Или он сам как мужчина уже и неинтересен? Потому только спросил её, странно неподвижную и безучастную:

– Вам плохо?

Она подняла на него полный душевной муки взгляд:

– А разве в этих стенах кому-нибудь бывает хорошо?

Он порадовался за неё: не сломалась, держится, но уже устала. Дорогая хрупкая игрушка попала в равнодушные жестокие руки!

Между тем Светлана, почувствовав его интерес, решила, что её опять ждёт унижение. Страх было взялся за неё, но она до крови закусила губу, чтобы прийти в себя и приготовиться дать отпор.

– Я читал протокол вашего первого допроса, – спокойным будничным голосом сказал следователь без всякого намека на флирт. – Вы сказали, что прочли ученикам всего одно стихотворение, которое нашли в каком-то старом журнале, и не знали, что этот поэт запрещён.

– Да, я так говорила, – кивнула Светлана, удивлённо глядя на него: она представляла себе всех огэпэушников такими, как допрашивающий её прежде капитан – наглый и самоуверенный; он делал ей всяческие грязные намеки, уверенный в своей полной безнаказанности. Неужели этот следователь не будет вести себя так же? Собственно, про старый журнал она придумала уже на допросе и про то, что не знала, кто такой Гумилёв… Она повнимательнее взглянула на сидящего по другую сторону стола мужчину. Говорят, у неё кошачьи глаза, но и у этого майора глаза такие же дикие, желто-карие, блестящие, той же породы, что и у неё… Он смотрит и ничего не говорит, но Светлана уже отразилась в его зрачках – почему это вдруг её обрадовало? Впервые за всю жизнь её взволновал взгляд не мужа, а постороннего мужчины!

– Как мне вас называть? – запинаясь, спросила она.

Её волнение передалось и ему. Он хотел сказать сурово: "Гражданин следователь", а сказал мягко:

– Дмитрий Ильич.

– Дмитрий Ильич, – молодая женщина помедлила, прежде чем задать ему вопрос, – вы тоже считаете меня виноватой?

Следователь пожал плечами.

– Разберёмся, – он твердо решил держаться.

– Вот что… напишите-ка на бумаге это самое стихотворение.

– Полностью? – изумилась она.

– Полностью.

Он уже знал, что ему делать. Скрепя сердце отправил Светлану в камеру – до ночи ей вряд ли что-нибудь угрожает! – и поспешил в кабинет самого Петерса, оправдываясь своей неопытностью: потревожил такого человека! Подробно доложил ему обстоятельства дела. Так, как он его видел. Директор школы подслушивал под дверью класса… То, что он сошёл с ума, Гапоненко придержал на крайний случай.

– Под дверью? – брезгливо переспросил Потере.

– Видимо, учительница ему нравилась, а взаимности он от неё не дождался, вот и решил отомстить. Услышал фамилию – Гумилёв. Знал, что она из запрещенного списка, и настрочил донос… А Крутько рассказывала детям о пиратах и в качестве иллюстрации прочла стихотворение, увиденное ею накануне в каком-то старом журнале.

– Что за стихотворение? – спросил Потере.

Майор молча подал ему листок. Тот быстро пробежал его глазами.

– И только-то? Это я и сам знаю наизусть.

Он выразительно продекламировал:

…И взойдя на трепещущий мостик,

Вспоминает покинутый порт,

Отряхая ударами трости

Клочья пены с высоких ботфорт.

Или, бунт на борту обнаружив,

Из-за пояса рвет пистолет

Так, что сыпется золото с кружев,

С розоватых брабантских манжет…

– Теперь я понимаю: молодая идеалистка, романтик, что ей какой-то там запрещённый список… Освободите немедленно, я сам распоряжусь! Кстати, Совнарком на последнем заседании рекомендовал нам бережнее относиться к интеллигенции, разъяснять непонимающим нашу точку зрения, беречь таланты… – он довольно усмехнулся. – В таких случаях на помощь должна приходить интуиция. К примеру, года два назад одна молодая поэтесса Ирина Одоевцева написала "Балладу о толченом стекле". Наша революционерка и блистательная журналистка Лариса Рейснер выпустила об этой балладе фельетон – мол, "изящнейшая поэтесса" возвела клевету на красноармейца, обвиняя его в подмешивании стекла к соли, а попутно и в мешочничестве. Кое-кто из наших товарищей предлагал Одоевцеву арестовать, чтобы прекратить её вредную деятельность, но я распорядился не трогать и теперь с гордостью могу сказать, что спас для мира хорошего поэта!

Гапоненко шёл домой пешком. День выдался напряжённый, даже в теле ощущалась усталость, как если бы он работал физически… Осенний воздух московских улиц струей вливался в его будто свернувшиеся от душной накуренной атмосферы управления легкие – даже ощутил слабое покалывание в груди.

Решение об освобождении Светланы ему захотелось сообщить ей лично. Что он и сделал, опять с трепетом почувствовав, как забилось сердце…

Обычно он не допускал себе поблажек в области чувств. Всякому движению души он давал определение, отчего флёр таинственного и туман романтики рассеивались на ярком свету реальности. Но сейчас… "На старости лет!" – усмехнулся он.

Первый раз это случилось с ним пять лет назад. В его жизнь вошла Катя. Чувство к ней на первых порах напоминало безумие – тут уж не до определений, когда сердце не слушает доводов рассудка. Он видел в её глазах отчуждение, страх, протест, и ему хотелось сломать её защиту, заставить нырнуть с головой в кипящий котел эмоций, в котором барахтался он сам. Случались моменты, когда он был готов схватить её за горло и душить до тех пор, пока она не запросит пощады. Конечно, это были моменты неуверенности и отчаяния, но в конце концов он заставил её кричать, стонать и извиваться поневоле в его руках, позабыв обо всём на свете, даже о бывшем любовнике. Заставил понять, что она бессильна перед такой стихией, как страсть. Но, видимо, не вечно то, чего добиваешься силой. Даже силой страсти.

Зарождавшееся чувство к Светлане никак не напоминало пламя, буйство, ярость. Это было теплое мягкое горение костра в степи, дуновение весеннего ветра или нежность к спящему ребенку. Оно было легким и невесомым, как мечта.

Дмитрий снова и снова повторял в памяти картину: он сообщает ей, что она свободна, а она, не отрываясь, смотрит на него, шевеля губами, будто повторяет про себя его слова. Он не выдержал и проводил её до ворот господи, это уже ни на что не было похоже! Светлана вложила ему в руку свою маленькую ладонь, и она, прохладная, точно огнем опалила его.