Анна Жнец - Дочь нечестивца

Нейт сразу поняла: это наказание и, возможно, не последнее, но была слишком измучена, чтобы печалиться о потере мягкой кровати. Ссадины и ушибы болели ужасно. Ребра ныли. Левая половина лица онемела и казалась в два раза больше правой, будто её покусал рой разъярённых пчел. Нейт с трудом разлепила разбитые губы, склеенные запёкшейся коркой крови, но произнести ничего не смогла: тихий шепот переходил в хрипы, а вместо слов получалось несвязное бормотание.

Но физическая боль не имела значения. Нейт её даже приветствовала: та помогала отвлечься от ужаса, что творился в душе. И эту душу, душу девушки, которая ещё недавно была ребёнком и не знала никакого дурного чувства, кроме раздражения и коротких вспышек детского гнева – эту душу теперь переполняли злость, ненависть, жажда мести, а над всем этим властвовали отчаяние и сводящее с ума ощущение абсолютной беспомощности. Иногда, лежа в темноте, Нейт думала, что готова прямо сейчас, сию секунду, отправиться в далекое путешествие на запад, в поля мечты, но жизнелюбие побеждало, заставляя стыдиться малодушных мыслей. Нейт много плакала, хотя и чувствовала себя ещё более униженной из-за этих слёз. Тесный чулан стал убежищем, где она прятала свою боль, где могла позволить себе быть слабой женщиной, как и все, мечтающей о любви и спасении.

Паника охватывала при мысли, что она навсегда окажется заперта в этих стенах, во власти чужих похотливых тел, вынужденная подчиняться каждому готовому заплатить незнакомцу, пока несчастье или болезнь не сведёт её наконец в могилу. Она почти видела, как её, старую и не способную привлечь клиентов, безжалостно вышвыривают на улицу доживать последние дни в нищете. Или ещё хуже: от любого из этих мужчин она могла подцепить какую-нибудь ужасную хворь, наподобие той, что наблюдала у соседской колдуньи, в молодости работавшей в одном из борделей. Недуг, от которого тело покрывалось кровавыми язвами и начинало гнить заживо.

Первые дни Нейт не хотела есть, а потому урок, который решил преподать хозяин, не казался особенно жестоким, но она быстро поправлялась, а вместе с силами вернулся и аппетит. Утром ей приносили треть тонкой лепёшки, запечённой на раскалённом песке, и больше ничего не давали до самого вечера. В лучшие дни перед сном девушке удавалось полакомиться маленькой горстью фиников или порцией латука без масла и соли, но зелёный салат не притуплял голода, а сушеные фрукты только разжигали его сильнее. Воды в глиняной миске рядом с дверью хватало на два-три глотка. Горло стало сухим, и, казалось, что слова и звуки вырывались из него с пронзительным скрипом. Ночью Нейт не могла уснуть из-за ужасных резей в желудке, будто сотни любимиц богини Бастет поселились у неё в животе и точили когти. От жажды язык и нёбо покрылись отвратительным белым налётом, губы потрескались, а в уголках появились маленькие кровавые язвочки.

Вечером к Нейт заходила Айни, одна, но чаще с другими девушками, чтобы по приказу хозяина провести воспитательную беседу. Без особых эмоций в голосе, глухим заученным тоном она восхваляла снисходительность и милосердие Панахази, этого жестокого монстра, который ограничился столь мягким наказанием, хотя имел полное право избить девушку палкой или даже выпороть плетью. Сама Нейт не видела ничего снисходительного или милосердного в том, чтобы морить больную голодом и запирать в тесной кладовке без света и воздуха. Но она молчала, потому что каждый раз, когда открывала рот, замечала в глазах Айни предостережение.

Нейт испытывала отвращение к своему осквернённому телу и презирала себя за то, что позволила такому случиться, и не один раз, а дважды. Умом она понимала, что никак не могла предотвратить насилия, но ненавидела чувствовать себя жертвой. Собственная беспомощность раздражала.

– Когда-нибудь я стану сильной, богатой и независимой, – шептала она в темноту, и эти мысли помогали бороться с отчаянием.

За время заточения Нейт познакомилась с другими девушками из борделя. Как оказалось, не все из них были рабынями: некоторые пришли сюда добровольно, чтобы подзаработать.

– Лучше я раздвину ноги, чем буду голодать, – сказала одна – высокая египтянка с гибким телом танцовщицы, и многие закивали, с ней соглашаясь.

Всего в заведении Панахази, включая Нейт, было семь девушек: пятерых он купил на невольничьем рынке или у своего брата Низама, остальные – свободные жрицы любви – отдавали ему часть заработанных денег за возможность пользоваться верхними комнатами. Каким бы жадным ни был хозяин, честолюбие в нём всё же преобладало над жаждой денег. Ему нравилось слышать, что его шлюхи – лучшие в городе, и он покупал им новые наряды и качественную косметику, стараясь, чтобы эти слова соответствовали действительности. Все девушки и правда были необычайно привлекательны. Большинство полностью отвечало местному эталону красоты, стройные, гибкие и изящне с широкими плечами, узкими бёдрами и маленькой грудью.

Сенебтиси, одна из тех, кто добровольно выбрал эту профессию, гордилась своей кожей, слишком светлой для египтянки, и часто оставляла ноги открытыми. Она сразу невзлюбила новенькую и смотрела на неё с плохо скрываемым раздражением. Айни, самая высокая, была в этой компании негласным лидером. Нейт мгновенно ощутила к ней расположение. Сабах, единственная в заведении негритянка, родилась в далекой и таинственной стране Куш. В рабство она попала взрослой, привезённая в Египет из завоевательного похода вместе с золотом, слоновой костью, эбеновым деревом и зерном. Когда Сабах достигла половой зрелости, её, как и других девушек племени, оскопили, вырезав клитор и зашив влагалище так, что осталась крохотная дырочка размером с ноготь. Сама африканка испытывать удовольствие от физической близости не могла, что, по убеждению старейшин племени, должно было сделать её верной женой. Зашитое лоно, по слухам, доставляло мужчинам особое, ни с чем не сравнимое наслаждение. Правда это или нет, но, проведя с экзотической проституткой ночь, клиент возвращался к ней снова и снова.

Тефию продали за долги родители. Прежде чем попасть к Панахази, эта хрупкая египтянка прошла через множество дешёвых борделей, каждый из которых оставил на её теле свою кровавую метку. Узкая, с выступающими позвонками спина представляла собой переплетение бледных рубцов.

Если Тефия была в заведении самой юной, то Горго приближалась к двадцатилетию. По местным меркам она считалась немолодой, но ей удалось сохранить яркую, истинно египетскую красоту. Как и Сенебтиси, она сама выбрала этот путь. На новенькую Горго смотрела как на пустое место, без интереса, но и без неприязни.

В Мегаре ясно чувствовалась иноземная кровь, нашедшая отражение в её внешности. Волосы девушки имели приятный солнечный оттенок каштана, но, следуя египетской моде, она подкрашивала их чёрной хной. Мегара редко пребывала в хорошем расположении духа: настроение ей портил крючковатый нос, доставшийся от предков–семитов. Именно его она привыкла винить во всех своих неудачах.