Максим Греков - В тени креста

– Грозишь?

– А ну развяжи, али боиссся? – заёрзал в седле Беклемишев.

– Дурень, зачем мне тебя развязывать, коли ты шипишь? Всё утро о деле хотел пытать, а теперь вместо этого, токмо глупостью от тебя разит, – с насмешливой укоризной проговорил Дмитрий. – Однако, мне всё ещё недосуг, а потому решай: или даёшь слово боярское, что забудешь обо всём или…

– Что? Убьёшь, как пленников, что под покровом своей тайной службы в острогах морите? – выпалил Берсень.

– Дурень, – повторил Ласкарёв, сам удивляясь своему спокойствию, – от смерти хотели мы спасти слугу твоего Силантия и брата его, потому и держали их тут тайно, но видать…, те, кто боялся, что они нам что-то расскажут, добрались до них и здесь.

– Как Силантия? – опешил Беклемишев, так это их… тут… – Но, я за энтим вас – греков и искал, чтобы…, – перебивая, сам себя затараторил Берсень. Он даже не сразу заметил, как Дмитрий начал освобождать его от верёвки. – И что же теперь, всё? – заглянул он в глаза греку.

– Возвращайся домой боярин, а мне надо по следу убийцы идти, далее…, – пробурчал грек, запрыгивая в седло.

– Так, я с тобой…, – повёл заиндевевшими плечами Беклемишев.

– Эва как! – удивился Ласкарёв. – Тебе то это на кой?

– А за тем же, что и тебе, – огрызнулся Берсень.

– Чудно мне это, но нет… Не обессудь, с собой не возьму, – Дмитрий ударил пятками в лошадиные бока и зарысил с острожного подворья догонять свой отряд.

Берсень же, соскользнул с коня и вошёл в грязные острожные двери. Ему было преградили дорогу, но Иван резко со злостью толкнул плечом одного стражника и дёрнул за шиворот второго.

– А ну, показывай, где тут у вас новопреставленные, – прорычал он в самое лицо опешившего острожного. Прибежавшая на шум стража, увидела Беклемишева, и, памятуя, с кем он прибыл на острожный двор, расступилась, пропуская его в тёмное и вонючее нутро острога. Идя вслед за острожным стражем, Берсень спустился в подземелье, где возле шаткой лестницы увидел два тела, лежавшие рядом, накрытые одной большой дерюгой. Иван вырвал факел из рук острожного и, наклонившись над покойниками, резко сдёрнул дерюгу. В лицо ему ударил резкий запах пота и мочи, что исходил от тел. Боярин на мгновение зажмурился, но тут же разлепил веки и осмотрел лица покойников, приблизив к ним затрещавший факел.

Он сразу узнал Силантия, а лицо второго покойника показалось ему незнакомым. Беклемишев, превозмогая зловоние, ещё постоял над телами и заметил, что бороды у обоих были в рвоте, а губы совсем почернели как уголь. «Отравили», – пронеслось в голове боярина. Он отвернулся и молча, тяжелыми шагами направился к выходу из смердящего острога.

Шагнув на двор, Берсень увидел перед собой косматого сторожа, который прижимал к груди его саблю.

– Вот, передать велено, – космач на вытянутых руках подал Беклемишеву его клинок.

Иван рывком схватил свою саблю и, не оборачиваясь широкими шагами, пошел к своему коню.

За воротами, Дмитрий Ласкарёв дал коню шпоры и, проскочив мост, птицей вылетел на заледеневшую за ночь дорогу, где конь чуть сбавил шаг. Тем не менее, боярин довольно быстро нагнал растянувшуюся колонну своих воев, которые не слишком поторапливали коней. После не долгого пути, весь отряд подъехал к «Гнилому подворью», что отгородилось частоколами от леса, на пригорке, за деревней Хвели.

Само подворье состояло из нескольких почерневших от времени изб, в которых останавливались на ночь путники и торговый люд, из тех, кто лишней монеты не имел или шибко берёг. Ближе всех к дороге стояла заметно более новая справная изба. Она была выше прочих, за крепкими тесовыми воротами, которые днём всегда были распахнуты настежь. Слева от избы тёмных холодным зевом щерился погреб, в который то и дело юркали расторопные бабы-кухарки, справа помещался хлев, длинная коновязь с яслями и выдолбленным бревном. Вода в долбленке с ночи замёрзла, сама коновязь припорошена первым снежком. До полудня ещё далеко, а вокруг уже шум и движение, кто-то съезжает со двора, а кто-то только открыл глаза после вчерашней попойки. Гомон, споры и ругань – обычный день придорожной корчмы-кабака.

Весь отряд спешился за воротами, но в высокую избу зашли только Дмитрий и Тишак.

Не смотря на крепкий, новый кирпичный фундамент, пол в избе был земляной, потолок хоть и курной, но ещё не прокопчённый и крыша с дымником, да восемь широких окон, от того в избе казалось светло. Две печи посредине разгораживали кабак пополам. В дальней от входа стороне только столы, да лавки, которые облепили заезжие постояльцы, в ближней части полати на ту и другую сторону и возле самых дверей цветные ширмы, за которые забегали бабы-кухарки, там они готовили нехитрую стряпню и бодяжили хмельное. Купчишки и местные ярыги–питухи, с раннего утра послезали с полатей и теперь вся дальняя часть избы уже была заполнена их возгласами и спорами. Двери из простых досок, но широкие и высокие, как в сенной сарай, проезжай хоть на возу – косяки не заденешь. В углах и на печах масляные светильники горят с раннего утра до поздней ночи. В красном углу светец с лучиной, без оклада, видать древний – почернел от копоти.

Бородатый и кряжистый хозяин постоялого двора, с глазами кроваво-красными, не старый, но седой как старик, большую часть времени тоже проводил в этой новой избе. По всему было видать, что, доволен потраченными на неё барышами. Откуда те барыши у хозяина никто никогда не спрашивал, каждый знал, что на подобный спрос он сразу делался притворно глухим, отсюда и прозвище у хозяина – Неух.

Постоялый двор был с дурной славой, люди молвили, что пропадают там мелкие купчишки вместе со всем добром, но так как имён никто не называл, то и как, будто всё было невзаправду. Окрестные ярыги и проезжий люд никогда не оставляли двор. Для них на нём было во всём раздолье.

За это раздолье кабацкое Неух не раз стоял на Ямском дворе у Воскресенских ворот в пытошных клетях перед хитрыми дьяками, пишущими при допросе воровские речи пытуемого. Ему грозили и каленными добела клещами, и дыбой, и палачами, готовыми сорвать с него одёжу и начать расправу. Не раз ему говорилось, что позван он за бесчинства, кои идут на его постоялом дворе: «обругание святых церквей и угодников божиих и паче того самого бога, да и непристойных – де речей про Великого государя и жену его государыню – Софью, да про бояр ближних ко двору из честных родов, а про служилых и того пуще срамного сказуется немало»….

Неух всегда падал ниц, и со слезой в голосе гнусавил: «Несчетно лет володею двором сим и не единожды хотел продать окаянное место, но токмо никто цены не даёт, а я человек бедный. И так, в убытках и прорухе живу. Отец-воевода и вы, государевы люди, дьяки милостивые, обскажите как быть? Вам ведь ведомо – я чутьем скорбен, словеса в ухи мои стучатся, но не все в голове-то держатся. Зор, тож не соколячий, внемлю я вразумлению вашему о погоне лихих людей, да токмо как их узнать-то? Для меня все едины питухи и купчишки, все за очагом и питиём на мой двор заезжают.… Сами же господа объезжие из стражи московской по харчевым и прочим постоялым дворам ходють, а мой, всё стороной объезжають».