Пейдж Брэнтли - Пробуждение сердца

Девушка из таверны, стоявшая за спиной Локстона, обняла его за шею и, наклонившись, что-то зашептала ему на ухо.

Хью, словно докучливого ребенка, рассеянно отстранил ее, встал и, держа письмо перед собой, провозгласил с шутливой важностью:

– Здесь говорится, что мой дражайший родитель жаждет лицезреть меня. – Он остановился, посерьезнел и голосом, полным сарказма, продолжал: – Тот, кто никогда всерьез не заботился о моем благополучии, теперь желает признать меня перед Богом и королем. Ах да, мне ставится одно условие: меня примут в лоно семьи, только если я без промедления явлюсь в Виндзор.

– Так не мешкай, отправляйся прямо сейчас! – закричал толстяк, которого звали Дарси.

– Не слушай этого шута! – посоветовал юноша с длинными усами. – Разве тебе плохо с нами?

Все дружно засмеялись.

– Дарси вознамерился выиграть пари, вот и уговаривает тебя уехать, Хью, – заметил худощавый юноша в распахнутой на груди рубахе. – Он хитер, как змея!

Сидящий рядом с ним черноволосый молодой человек с девицей на коленях предложил:

– Если дело действительно обстоит так, как сказано в письме, то стоит поехать. Обладая громким именем, ты сможешь подцепить богатую вдовушку, может быть, даже с поместьем.

Шутки были позабыты, и все наперебой принялись давать советы.

Хью перевел взгляд на посланца:

– Ну-ка, отвечай, кто вручил тебе это письмо?

– Лорд Кенби, собственноручно, – стоял на своем Мартин. – Как перед Богом клянусь!

Хью решил поверить ему на слово. Он не мог представить, чтобы кто-нибудь был способен на столь жестокую насмешку, но терялся в догадках, что кроется за предложением Уильяма Кенби.

Не прошло и часа, как Хью собрал свои вещи и расплатился с хозяином таверны. Внизу, в зале, политическая баталия была в самом разгаре. На заднем дворе стрелки с азартом продолжали состязание по изящной мишени. Хью простился с друзьями и отправился с Мартином в конюшню. Было далеко за полдень, когда они миновали городские ворота и повернули коней на запад, вслед за солнцем.

В Виндзоре наступило пасмурное утро; низкие тучи обложили все небо. Даже в полдень в замке еще горели лампы. Полумрак царил и в покоях юной королевы Изабеллы.

Сэр Чарльз Грейнджер, гофмейстер новоиспеченного короля Генри Болинброка, в почтительной позе стоял перед королевой и в который раз вкрадчиво повторял, что он очень сожалеет, но посещение несчастной фрейлины невозможно, ибо чрезмерно расстроит Мадам.

Никакие доводы и просьбы маленькой королевы не могли повлиять на Грейнджера – он оставался непреклонен. Пришлось снимать бархатные перчатки и забывать все тонкости дипломатии: Изабелла Французская убедилась, что на деле она не более чем пленница Генри Болинброка.

Грейнджер, плотного сложения мужчина с седеющими волосами, старался не слишком подчеркивать это обстоятельство.

– Наш знаменитый врач, мессир Кроул, убежден, о чем и поведал мне, что юная леди слишком серьезно повредила голову и уже никогда не выздоровеет. Как уже докладывали Мадам, леди де Северье обнаружили у нижней ступеньки лестницы. Мессир Кроул считает, что ушиб головы стал причиной потери рассудка. Он находит, что у нее развилась мозговая лихорадка. Он пользовал нескольких таких больных, и исход был одинаково печален: все они оказались неизлечимы. От этой болезни нет лекарства, остается лишь уповать на бесконечное милосердие Господа и помощь святых.

Изабелла Французская сидела неподвижно, как статуя, сложив на коленях маленькие ручки, унизанные тяжелыми перстнями. Она любила пользоваться косметикой, но сейчас ее напудренное личико с подведенными глазами и ярко-алым ртом выглядело еще более детским и несчастным. Она плохо понимала, что говорит ей гофмейстер. Несмотря на то что прошло уже четыре года, как она жила в Англии, английским она владела плохо.

Неожиданно она повернулась к двум своим фрейлинам, стоявшим позади ее кресла, и о чем-то стала шептаться с ними.

Она не доверяла гофмейстеру Генри Болинброка, хотя то же, что и он, почти слово в слово, ей говорил придворный ее матери, граф де Северье. У Изабеллы не было причин подвергать сомнению его слова или подозревать его в злом умысле. К тому же он приходился дядей ее несчастной фрейлине, Доминик де Северье. И тем не менее Изабелла не собиралась так легко отступать. Пошептавшись с фрейлинами, она повернулась к Грейнджеру и недовольно произнесла:

– Я так и не поняла, что вы там говорили о Доминик де Северье.

Грейнджер глубоко вздохнул и начал сызнова. Госпожа де Куаси, которую Болинброк приставил к юной королеве, чтобы следить за ней, сидела у противоположной стены под гобеленом, изображавшим Иоанна Крестителя. Она прервала Грейнджера и с улыбкой предложила:

– Нельзя ли разрешить фрейлинам королевы навестить леди де Северье? Я могла бы проводить их.

Единственное, что нужно было госпоже де Куаси, это успокоить королеву и как можно быстрее разрешить щекотливую ситуацию. В конце концов, упомянутые фрейлины всего лишь очень впечатлительные юные особы. Они увидят, в каком жалком состоянии пребывает больная, и расскажут об этом королеве, наверняка добавив от себя ужасные подробности. Но самое главное – им Изабелла поверит.

Грейнджер мгновенно смекнул, куда она клонит. Тем не менее он испытывал глубокую неприязнь ко второй жене лорда де Куаси. Она была высокомерна и во все без исключения совала свой длинный нос. Грейнджер холодно взглянул на нее, желая поставить на место, но было уже поздно. Изабелла ухватилась за предложение госпожи де Куаси. Теперь девочка знала, что ей делать.

Никакие самые хитрые доводы Грейнджера не могли ее переубедить. Она несносна, как все дети, подумал Грейнджер. Он ничего не обещал, единственное, на что он с неохотой согласился, – это передать просьбу королевы Генри Болинброку. Когда Грейнджера наконец отпустили, лицо его было багровым. В дверях он еще раз бросил свирепый взгляд на госпожу де Куаси и вышел из покоев, что-то бурча себе под нос.

В этот пасмурный апрельский день в ворота Виндзорского замка вместе с толпами всякого люда, служащего при дворе нового короля, и торговцев вошли и Хью Локстон с Мартином Симзом.

Целых десять лет прошло с тех пор, как Хью Локстон в последний раз видел своего отца. Тогда двенадцатилетний Хью был оруженосцем одного из молодых лордов Невиллов. Он вспомнил те дни: лошадей, подымающихся на дыбы в клубах пыли, развевающиеся на ветру разноцветные вымпелы, сверкающие мечи. Однако живее всего Хью помнил зависть и слепящий гнев, что вспыхнули в его груди, когда он увидел Уильяма Кенби, скачущего с двумя сыновьями по площадке для турнира. Это воспоминание терзало его душу, воскрешая в сердце картины давно умершего прошлого, смутные и расплывчатые, как рисунки в древних рукописях. Обрывки детских воспоминаний проплыли сейчас перед его глазами: развевающееся материнское платье из грубой материи, его рука, уцепившаяся за ее подол, тело деда, ждущее погребения.