Карина Демина - Охота на охотника [litres]

От рыжих волос пахло типографскою краской, пятнышко которой осталось на щеке, и Димитрий не удержался, дотянулся, стер.

– И все равно, – Лизавета упрямо мотнула головой. – Я не понимаю, что тебе не нравится? Вы хотите популярности, но притом совершенно не хотите открываться людям. Придумать сказку? Это, конечно, можно, только у тебя эту сказку целый департамент думает. Не подскажешь, получается?

Димитрий развел руками.

Когда она злилась, то становилась будто бы выше ростом.

– Так ведь… вчера отчитались, что материалы поданы.

– Поданы, – неожиданно спокойно согласилась Лизавета. – Материалы… ты их читал?

– Нет.

– А мне пришлось.

Она крутанула колечко на пальце, как делала всегда, нервничая. И стало быть, зря Димитрий поверил Войтеховскому с его уверениями, будто бы все сделано в лучшем виде.

– И как? – осторожно поинтересовался Навойский, на всякий случай отступая к двери.

Норов у невесты был… неспокойный.

– Как? – Лизавета нахмурилась. – И вправду хочешь знать как? А вот так… его императорское величество бдит.

– В смысле?

– Про смысл у своих спрашивай. Я тебе цитаты даю. Бдит о народном благе денно и нощно. Особенно, полагаю, нощно. Ночами оно вообще как-то бдеть сподручней. Особенно о народном благе…

– Лизанька!

– А еще его императорское величество челом высок.

– Гм…

– Голос его грозен и вызывает в душе человеческой верноподданическое трепетание…

Димитрий закрыл глаза.

Да. Определенно. Этот опус следовало прочесть до того, как он ушел к Лизавете.

– А у наследника многообещающий взор, пронзающий душу до самой печени. И я тебе клянусь, что так оно и было написано, мол, до самой печени. Там еще есть длань, которая простирается над миром. И прекраснодушное очарование императрицы. Они у тебя вообще в школе учились? Это же… я понимаю, что вам нужно представить императора народу, что хотелось сделать это как-то… более-менее патриотично, но не до такой же степени! А это еще… как там было… что-то про приступ горячей народной любви. Это у лихорадки приступы бывают. И у холеры… в общем, уточни у Одовецкой.

Она махнула рукой и опустилась на скамью.

– Как хочешь, но это я в печать не пущу… это бред! И если ваши газеты его печатают смиренно, то не значит, что и я буду!

– Не будь.

– И не хочу… у меня, между прочим, репутация только складывается… два нумера всего вышло…

И каждый дался немалой кровью.

А уж цензура и вовсе едва ль не открыто обвиняла Навойского в преступном попустительстве, но…

К газете приглядывались. Читали.

И сколь Димитрий знал, второй выпуск пришлось допечатывать.

– Ты попросил освободить полосу. Я выкинула материал, а взамен… – она махнула рукой.

– Извини.

– Не извиню.

– Извинишь, или я тетушке нажалуюсь.

– Это нечестно!

– Зато действенно… – Димитрий взял невесту за руку. Пальчики дрогнули. – Может, сама возьмешься? Помнится, со Стрежницким у тебя весьма душевно вышло… неизвестные герои Смуты…

Лизавета фыркнула и порозовела. Правда, сказала весьма смущенно:

– Он на меня до сих пор волком глядит, хотя я и фамилии не упоминала…

Будто кому-то она надобна.

– За погляд денег не берут, а что до фамилии, то… мои остолопы хотели как лучше, но, похоже, слегка перестарались… И все-таки писать придется. Сама понимаешь.

Газета хоть и именовалась независимой – чему, правда, не особо верили в свете, хотя и кивали, соглашаясь, мол, независимее некуда, – но существовала на казенные деньги, выделенные окольным путем. Всех этих казначейских хитростей Навойский и сам до конца не понимал, но, главное, работало.

Станки запущены.

Номера вышли и пусть особой выгоды пока не принесли, однако перспективы открывались презамечательнейшие.

– Или вот про границу еще…

– А про публичные дома твои не пропустили, – пожаловалась Лизавета.

– Так тема-то… болезненная.

– То есть если делать вид, что их не существует, то и проблема рассосется? – она вновь нахмурилась. – А ты знаешь, что за последние двадцать лет количество публичных домов увеличилось втрое? И что две трети их – это вовсе не те заведения, куда приличный человек заглядывает? И что не все несчастные попадают туда добровольно? И что порой городовые закрывают глаза на такие вот заведения, не бесплатно, само собой…

Димитрий поднял руки, показывая, что сдается.

– Давай так… – Навойский знал и это. И многое иное.

О том, скажем, кому платят уже городовые.

И кто на самом деле владеет «Сенью ивы», заведением старым, если не сказать почтенным, приносящим немалый доход, и отнюдь не одной лишь торговлей телом. Впрочем, телом тоже торговали, мужским, женским, порой детским, а с ним – и чужими секретами.

Порой и вовсе тайнами государственными, причем не важно, какого именно государства. Были бы деньги.

У завсегдатаев были.

Еще мог бы поведать о так называемых закрытых клубах, принимавших гостей крайне неохотно.

О том, что два таких клуба принесли немало головной боли Навойскому, ибо дела, в них творившиеся, не то что непотребными, незаконными были. Однако же почтенные члены полагали, будто давно уже стоят над законом.

Было много всякого. И Навойский не был уверен, что следует вытаскивать грязные эти тайны на свет божий. Правда? Правда дело хорошее, только…

– Обмен. Ты пишешь про императора, императрицу… не обязательно за один раз. А я даю разрешение печатать про твои публичные дома.

– Не мои!

– Не твои, – покорно согласился Навойский.

И еще на шаг отступил к двери. Все ж невеста его пусть и была существом на редкость упрямым, а по мнению высшего света и вовсе безголовым, раз уж год откладывала свадьбу, но отнюдь не глупым.

– Значит, – мрачно произнесла Лизавета, взвешивая на ладони мятый бумажный лист, – ты это… нарочно?

– Что нарочно?

– С самого начала задумал? Когда отказали… цензоры… еще пасквилем обозвали… ты… мог бы… – Бумажный шарик полетел в стену, и Лизавета всхлипнула. – А я-то думала, что все по-честному, что…

Навойский замер.

Хрустальная слеза покатилась по бледной щечке, заставляя ощущать себя редкостной сволочью.

– А ты… меня… использовал… – К первой слезе добавилась вторая. – Я-то… всей душой… к тебе… я… я тебе платочек вышиваю. Шелковый.

– Сама?

Лизавета слегка потупилась. К этому времени Навойский знал, что с вышивкой, как и иными, исконно женского характера искусствами, у нее не больно-то ладилось. А вот хитрый взгляд из-под ресниц заметил, как и слезу, на них повисшую.

– Этими вот руками, – сказала Лизавета и руку приподняла.

Бледную. С пятном все той же въедливой типографской краски.

– Недосыпала… недоедала…