Елизавета Дворецкая - Дар берегини

К Рупине вышли, когда рассвело. Восточный край неба оделся светлыми отблесками, давая понять: солнце встало, оно здесь, его не поглотила эта тьма и хмарь.

Древляне явились к месту битвы первыми, еще до света, и встали на своем берегу, левом, более низком. Среди ровного снегового покрова лишь полоса засохших камышей обозначала урез воды. Река здесь делала изгиб, образуя широкий плес, и на этом-то плесе густой тучей темнело древлянское войско. Веснякам-ратникам, проводящим всю жизнь в кругу из двух десятков родичей, самим жутко было видеть, что столько мужчин собралось в одном месте. Даже на купальских игрищах, раз в год, никто не встречал столько чужих людей сразу. Белые, черные кожухи из овчины, овчинные и валяные шапки, суровость лиц, топоры и копья в руках… Из тысяч ртов валил пар, оседая инеем на бородах и усах, отчего все в войске казались седыми. Ратники перетаптывались с ноги на ногу в поршнях поверх черевьев, для тепла набитых соломой. Проверяли еще раз, крепко ли насажены топоры и копья. Тут и там слышался беспокойный смех.

– Где там эти киевские? – шутливо ворчали одни. – Нам ждать недосуг, дома работы хватает.

– На словах на как гуслях, а как до дела, так забоялись, до женок побежали, – отвечали им другие.

Но вот шутки прекратились – за деревьями запел рог, а потом на правом берегу Рупины, более высоком, показались темные фигурки и красные пятна круглых щитов. Сначала немного, потом еще и еще… Заранее определив удобные места, несколькими цепочками кияне стали спускаться на лед и все шире растекаться по замерзшей реке. В напряженном молчании древляне следили, как растет вражья сила, как вливаются в киевское войско ручейки новых отрядов.

– Вот сейчас бы и ударить! – с лихорадочным нетерпением крикнул кто-то среди ближней дружины, окружавшей воеводу – боярина Полынца.

По славянским обычаям, князья в ратное поле не выходили, и Житимир, как и другие князья деревские, ждал исхода сражения у себя в городце, где на днях принес при стечении народа и при всем войске жертвы Перуну.

По земле Деревской уже разлетелась весть об участи пленных старейшин – о том, что Щур, Путивит, Селец и другие стали жертвой за победу киян. Стараясь обратить милость богов на себя, Житимир решил поднести богам кое-кого из пленных полян, захваченных на Рупине еще осенью. Из полона отобрали семерых самых сильных молодцев и отроков. Но все понимали, что дар не равен тому, что был принесен в Киеве: молодцы и отроки не столь ценны, как нарочитые мужи, родичи княжьих семей, каждый из которых сам был жрецом в своем роду. Оставалось обещать, что после победы Перун получит головы всех киевских бояр, полян и варягов, кого удастся захватить живыми.

Полынец единственный из всего войска был верхом. Рядом с ним на высоком шесте несли боевого чура, ради этого случая одетого в красную рубаху. Они двое, воевода и чур, возвышались над морем пешего войска, как носители божественной силы. К ним тянулись все взгляды – своих и чужих.

– Пусть сами к нам идут, – бросил в ответ Полынец. – Не мы к ним ходим, – продолжал он, повысив голос, – а они к нам ходят, землю нашу топчут, поживы себе ищут, ровно волки. А мы на своей земля святой стоим, на могилах дедовых! С них не сойдем, пока живы, и вся земля Деревская за нами стоит, нам силу подает!

Погибший в Киеве Путивит был его братом, и в голосе воеводы звучала живая ненависть и непреклонная решимость отомстить.

Ночью Полынец посылал людей на тот берег – считать костры киян. По всему выходило, что древляне числом превосходят противника, а значит, незачем было пытаться бить их по частям. Пусть все сразу подходят, чтобы сразу и покончить.

– Ой, глядите… – вдруг ошарашенно воскликнул кто-то из его отроков. – На шесте… Это не чур…

Многие уже приметили в середине киевского строя, близ княжеского стяга, еще нечто, принятое поначалу за полянского боевого чура. Но когда присмотрелись… дрожь хлынула по спинам и предательски защекотала колени. Это был не чур – это была человеческая голова.

– Кто ж это? – слышались хриплые от потрясения голоса.

– Неужто Боголюб?

– Да нет… У него борода длиннее…

– Нет, не он, я-то его знаю…

– Да он, говорили, жив.

– Щур это…

– Точно, он…

– А вон еще, братие! По левую руку…

Разглядели три головы, которые кияне несли, насадив на поднятые копья. Один был Щур, другой Путивит, третий не то Селец, не то Белян – не разобрали. Однако эти «стяги», подтверждавшие рассказ гонцов о жертвоприношении, внушали жуть и вносили смущение в древлянское войско. Мертвые глаза, бледные уста погибших бояр будто говорили своим: мы мертвы, и вы, род наш, мертвы будете… мы, лучшие люди ваши, вам торную тропу в Навь проложили…

– Ничего! – с трудом справившись с гневом и горем, Полынец потряс плетью. – И мы Перуна без даров не оставили! А как разобьем это племя змеиное – сотни голов на копья взденем, сырой землей клянусь! Нехай меня Перун вдарит, если обману!

Свен сразу приметил одинокого всадника среди древлян. Он тоже знал, что числом его войско уступает: с высокого берега ночью сам видел многочисленные костры вражеского стана. Однако, в свои двадцать пят лет имея более богатый опыт сражений, чем превосходящий его возрастом почти вдвое Полынец, не думал, будто в этом деле все решает число.

Первым на лед спустился Ивор во главе княжеской холмоградской дружины – самой многочисленной, начитывавшей более сотни человек. Вышли, подровняли ряды, образуя срединную основу будущего строя. За ними потянулись ратники ополчения. Дружину каждого городца – все разной величины – возглавлял свой старейшина. Не суетясь, занимали места слева и справа от Ингеровых гридей, кому куда определили на недавнем боярском совете.

Последними сошли на лед две воеводские дружины – Свена и Вальдрика. Каждая состояла из полусотни варягов, и это были наиболее хорошо вооруженные, выученные, опытные и сплоченные отряды. Они встали на правом крыле. Бились на ветру высоко поднятые стяги – хищные птицы варяжских дружин трепетали крыльями, выцеливали клювом добычу.

Когда строй был готов, вперед наконец выехал сам молодой князь Ингер с телохранителями – тот, чье присутствие должно было обеспечить киевскому войску удачу и победу. Тот, кого так долго ждали, уклоняясь от войны, пока это было возможно. На Ингере был золоченый шлем, красный плащ поверх куньего кожуха, покрытого красным же узорным шелком, и греческий пластинчатый панцирь. Если бы Солнце Красное могло сойти на землю и сесть на коня, то именно так оно бы и выглядело. Красный стяг с белым соколом трепетал возле Ингера, как зримый знак удачи, сопровождающей его при каждом шаге. Даже Свен покосился на него не без тайной досады. Управлять войском в сражении предстояло ему, воеводе, но его успех зависел от удачи князя, и на князя были устремлены тысячи восхищенных, полных надежды и мольбы глаз. Глядя на Ингера, каждый его, земного бога, мысленно молил о том, чтобы остаться в живых.