Екатерина Лесина - На краю одиночества

И странное дело, не обнаружив, чувствовала себя… одинокой?

Пожалуй.

Но привыкла. И к тому, что проклятья больше нет. И к тому, что в трости надобность отпала, но привычка сохранилась, и… к тому, что тот, самый первый вердикт, вновь был озвучен.

Детей у нее не будет.

Все ж слишком долго носила Анна тьму, чтобы это осталось вовсе без последствий. И… наверное, она знала, что так и будет, а потому не расстроилась. Разве что малость.

Самую.

– Братец твой тоже бесплоден. Так оно бывает, да… но он, как мне кажется, не особо чадолюбив. А вот музыкант отменный. Играет… докладывают, что только и делает, что играет. Скрипка, арфа… попросил виолончель, так я велел, чтоб доставили. Пускай себе. Савва Иванович, он весьма хорош в этом деле, полагает, что музыка здесь имеет целительский эффект. Не знаю, как там с эффектом, но он до театру большой охотник. Вот и получил в полное свое… ну да наведаешься, увидишь.

Александр Николаевич поднялся.

И Анна встала.

Замерла.

Застыла, глядя в глаза человеку, которого… который… ждал ли, что Анна его обнимет? До чего неловко получилось бы, если бы она… а он не ждал. Впрочем, Анна никогда бы… просто стоит.

Смотрит.

И взгляд сумела не отвести. И даже, кажется, улыбнулась ответом на его улыбку. А он слегка голову склонил, понимая, что вовсе не тот Анна человек, чтобы обниматься. И что время ей нужно.

Им всем нужно.

И он протянул руку.

И Анна протянула. Коснулась пальцами пальцев. Удержалась. И от слез тоже, хотя вдруг, неведомо почему, подкатили они к самому горлу, застыли в глазах, и Анна моргала, часто, судорожно пытаясь удержать. Не хватало еще разрыдаться…

…не хватало…

…слезы – это… это для слабых. Анна же не желает быть слабой. Больше – нет.

И лишь когда он отпустил руку Анны, как показалось, с сожалением, когда вовсе вышел из комнаты, оставив ее одну в пустоте, Анна вновь задышала.

– Вам дурно? – тихо поинтересовался Николай. – Может быть…

– Нет, все хорошо…

Почти.

Просто… сердце слегка сбоит. И руки дрожат, и дрожь эта заметна, отчего Анне становится еще более неловко. Неуютно.

– Он вас пугает?

– Нет. И… да. Немного.

– Это пройдет. Ему приходится…

– И вам?

– Со временем, – Николай предложил руку, и Анна приняла ее. – Но, надеюсь, не скоро… отец пока в добром здравии, поэтому у меня есть еще время побыть добрым.

Купол тишины распадается с дребезжащим мерзким звуком. И Анна морщится. И Николай тоже.

– Всегда раздражало, – говорит он, распахивая дверь.

И кивает кому-то, кто уже ждет за этой дверью.

Анна тоже кивает.

Улыбается.

Думает лишь о том, что, быть может, этим визитам, которые не доставляют ничего, кроме очевидных неудобств, придет конец. Его императорское Величество отбывают, а Николай… у него ведь тоже дела. Должны быть. Невозможно, чтобы у наследника престола вовсе не было никаких дел.

А в спину смотрят.

Снова.

С завистью. И с недоумением, явно не понимая, что нашли в ней, в Анне…

Николай идет, не замечая ни этого недоумения, ни людей, что норовили попасться на глаза. Согнутые спины, шепоток. Верноподданическое восхищение, которое вязнет на зубах.

– Привыкайте, – Николай пропустил Анну. – Как только станет известно, кто вы, найдется изрядно желающих помочь вам…

– В чем?

– Во всем. И весьма часто без вашего на то желания. Ничто так не утомляет, как чужое стремление причинять добро.

Анна все же улыбнулась.

И зажмурилась.

День ныне выдался слишком уж солнечным. И лето разгорается. И город полнится приезжими, несмотря на ужасающие слухи… газеты писали о прорыве, который ликвидирован силами мастеров Смерти во славу империи и императора, но слухи газетам не верили.

Слухи росли и множились.

Рождали чудовищ в людских головах.

В городе шептались о безумных некромантах, о чудовищах, которых пытались вытащить, чтобы пожрали они город, о… о чем только не говорили.

…а в саду стрекотали кузнечики. Солнце разлилось по травам, зацепило краем розовые кусты, остриженные ровными шарами, и на белоснежных лепестках появилась характерная темная кайма.

– А что будет… с… – Анна обвела рукой сад. – Таржицкий ведь… не виноват?

– Смотря в чем, – Николай подвел ее к лавочке, хрупкой и изящной, весьма соответствующей месту. – Несомненно, сам он не убивал. А вот подстрекательством занимался. Что до супруги его, то тут и вовсе история нехорошая. Наш любезный Михайло Евстратьевич всегда отличался чрезмерной любвеобильностью, на которую жена предпочитала не обращать внимания, полагая, что стоит выше ревности. Пока не получилось так, что очередную любовницу он не поставил выше супруги…

На ладонь Анны села бабочка.

Темная бабочка с рыжими полосками на крыльях. Как же ее называют…

– Она готова была простить измену, но не тот факт, что, заложив драгоценности жены, Таржицкий приобрел украшения для любовницы. И пусть простенькие, на такие его супруга и не глянула бы, но… это ее задело. А еще она решила, что все же мужа стоит проучить.

– Сама?

– Здесь сложно узнать. Твари иного мира умеют разговаривать с людьми. Они чуют сомнения, выискивают слабости, но… слова все одно остаются словами. Не ваша матушка провела ту женщину в дом. Не она опоила ее снотворным. Не она оставила, если не зная, то всяко догадываясь, что с этой женщиной произойдет нечто нехорошее. Сейчас Таржицкая клянется, что желала всего-навсего опозорить супруга, выставить его смешным, нелепым, что и помыслить не смела об убийстве… возможно, и так. Люди умеют убеждать себя…

– И что…

– Таржицкий отправится в почетную ссылку. Нам скандал не нужен, да и сложно будет на суде доказать его причастность к погромам. Что до нее, то ее удел – быть рядом с мужем, всячески поддерживая его в болезни и бедности…

Хорошо это?

Плохо?

Достаточно ли?

Той ночью погибло двенадцать человек. У кого-то силу вытянули, как объяснил Анне Земляной, а кто-то с сердцем не справился, оборвалось оно, выпустило душу.

И отчего-то в этих смертях винили вовсе не погромщиков.

– Вам и вправду лучше уехать.

– Снова?

– В последний раз. В отличие от Таржицкого, Ракович знает, что такое мастера Смерти. На Севере много боев шло. Теперь вот… неспокоится. Пишет, что зимой еще ничего, а вот летом совсем тяжко. Земля отдает мертвецов, а упокоить некому.

Бабочка шелохнула крыльями, но не поднялась, а медленно поползла по руке Анны, будто изучая эту самую руку.

– Да и кахри к вам благоволят…

– Думаете?

– Он с вами беседует. Только с вами. Отца он удостоил кивком, меня так вовсе не заметил. А с вами говорит, да.

– Я его не слишком хорошо понимаю, – призналась Анна. Руку она поднесла к полураскрытому бутону. «Снежная дева», старый сорт, но хорош своей неприхотливостью.