Екатерина Лесина - На краю одиночества

– Но не сломали?

– Нет. Нехорошо бить больных людей.

Розу, которую протянул Николай, Анна приняла. И подумала, что княгиня ведь дышала. Там, в доме. Анна помнит. Смутно, ведь внимание ее было целиком сосредоточено на Глебе, на его руке и его дыхании, на сердце, которое вновь билось, только Анна не позволяла себе до конца поверить в чудо.

…но княгиня дышала.

И целители были рядом с ней.

Не сумели помочь?

Или…

Хочет ли Анна знать ответ? Нет, пожалуй. Главное ведь, что никто не умрет… больше никто.

– Пусть прошлое останется в прошлом… – сказал Николай. И коснулся губами пальцев Анны. А потом ее, наконец, отпустили…

Она принесла с собою лето.

Аромат горячего камня и сухой травы, гречишного меда и самой себя.

Она была…

Тонкой. Звонкой. Полупрозрачной. А еще умопомрачительно красивой, и сердце сжалось, потому что Глеб совершенно точно не заслужил этой красоты.

– Здравствуй, – Анна замерла на пороге, словно не решаясь войти в палату. – Меня не хотели пускать, представляешь?

Она улыбалась.

И Глеб понял, что сам улыбается, просто так, без причины. Или… она ведь пришла. Не уехала в Петергоф, хотя могла бы. Не открестилась от человека, который, вместо того, чтобы защитить, сам едва не утянул ее во тьму.

Простила?

Каблуки ее туфель тонули в ковре, но Глеб все равно слышал эхо шагов. Он попытался сесть, но тело еще не слушалось.

Его заверили, что слабость пройдет.

Но не сразу.

…не на второй же день после пробуждения. Вам вообще следует благодарить Бога, что живы остались, и что последствия этой, с позволения сказать, авантюры, удалось минимизировать. И уж совершенно точно вам не стоит вставать, а то и вовсе шевелиться самому.

Есть целители.

И помощники целителей. И сестры милосердия, если уж дорогому графу больше по вкусу женское общество. Есть протокол лечения и процедуры, которые скоро начнутся.

Есть…

– Здравствуй, – ответил Глеб, понимая, что выглядит жалко.

Настолько жалко, насколько вообще возможно.

…и разве место этому жалкому человеку рядом с женщиной, которую любит лето.

– Я… решила, что стоит сменить город, – она коснулась букета желтых гербер, которые принесли утром, чтобы поставить рядом с букетом роз и еще каких-то цветов, столь хрупких, что и смотреть на них было больно.

Хотя смотреть в принципе было больно.

И порой в глазах двоилось, а порой появлялись мелкие разноцветные мошки, от которых появлялась боль в висках. Проходила, правда, она довольно быстро.

– Тебе уже сказали, что у меня роман с… Его императорским Высочеством? – поинтересовалась Анна, глядя искоса. – Это неправда.

– Я знаю.

А вот пальцы ее пахли медом весьма отчетливо, терпкий хмельной аромат.

– И что я тебя недостойна?

Глеб кивнул и сам задал вопрос.

– А тебе сказали, что я не тот человек, за которого следует выходить замуж? И что при желании ты можешь найти кого получше?

Анна пожала плечами.

– Намекнули. Но зачем мне другой?

– А я зачем?

– Нужен, – она улыбнулась так легко и светло, что Глеб сразу поверил. И вправду нужен. Действительно нужен. И с тьмой своей нестабильной. И со школой, с которой никак не ладилось, но это потому, что идея – одно, а работа – другое. Работать он готов, только вот понятия не имеет, как оно надо.

Но все равно он нужен.

И дышать стало легче.

И… не настолько он и слаб, если подумать, если…

– Лежи, – Анна нахмурилось.

– Не хочу.

– Капризничаешь? – руку она не убрала, но вздохнула с упреком, в котором читалось, что стоило бы позвать целителей, чтобы объяснили упрямому пациенту, насколько нелепы капризы для мужчины его лет и положения. Но звать она не станет.

К чему им целители?

– Немного.

Глеб оперся на подушку, которая была большой, что облако, и плотной. Хорошо. Не хватало утонуть в этом облаке.

– Знаешь… они все хотят, чтобы я что-то там решала… подписывала… с подписью я отправляю к Павлуше, он точно знает, где подписать можно, а где нельзя. Город решил было претензию выставить, о компенсациях заговорили, но Павлуша сказал, что беспокоиться не стоит, что это они нам компенсацию должны…

Солнце пробивалось сквозь толстые стекла и легкие занавеси, которые покачивались на несуществующем ветру. Солнце ложилось на подоконник лужами и лужицами. Оно добиралось и до одеяла, выцвечивая бледно-голубые цветочки на нем, и Глебу вдруг подумалось, что цветочки эти чересчур уж легкомысленны.

И перо, которое вылезло из подушки, чтобы впиться в шею, тоже не соответствует моменту.

– Я распорядилось, чтобы семьям погибших все же выплатили… что-то… я понимаю, что эти люди пришли, чтобы… вас убить, – Анна повернулась к окну.

А волосы у нее почти белые. Не седые, но именно белые. Яркие.

И светится, словно мрамор.

И сама она чудо.

– Хорошо, – Глебу в голову бы не пришло платить тем, кто и вправду пришел и отнюдь не в гости. Если бы ограда не выдержала… а она не выдержала, потому как магия одно, а пушка – другое.

Пощадили бы хоть кого-то?

Алексашку точно нет.

И Даниловского, который слишком похож на образ мрачного нелюдимого мастера Смерти, который априори безумен и людям чужд

Марию?

Васина? Тот бы стоял до последнего. Он слишком привык держать границы, чтобы взять и пропустить кого-то. А ту девочку, которую он притащил? Ее имя так и не вспомнилось.

Мальчишек?

Сомнительно.

– Не злись, – попросила Анна и села рядом. Она взяла Глеба за руку, а руку прижала к щеке. – Я понимаю… все понимаю… но они уже наказаны. А их родня не виновата. Еще суд предстоит, но Никанор сказал, что мы присутствовать не обязаны, что хватит свидетельских показаний.

– Не злюсь. На тебя невозможно злиться.

– Ты просто не пробовал.

– И не собираюсь.

– Хорошо.

Теплая щека, бархатная.

– А еще я испугалась, когда ты умер. Сильно.

– Прости.

– Не прощу, – Анна покачала головой и добавила. – Не сразу…

– Я буду стараться.

– Не умереть?

– И это тоже.

– Хорошо.

Ею легко любоваться. И возможно, как-нибудь потом, однажды в будущем, Глеб вспомнит о красках. Для Анны он возьмет акварель, легкую и летящую.

По-летнему теплую.

И да, чтобы с запахом меда.

…и быть может, вспомнит, что…

Скрипнула дверь, как показалось, на редкость неодобрительно.

– Прошу прощения, – Василиса Дормидонтовна, старейшая в местечковом госпитале, который вдруг оказался слишком мал, чтобы вместить всех пострадавших той проклятой ночью, сестра милосердия имела обыкновение двигаться медленно, каждым жестом своим показывая, что уж ей-то спешить совершенно некуда. И остальным не след.

От спешки беды одни.

И несварение.

Она была солидна и обильна телом. А потому внушала уважение куда большее, нежели худощавый и дерганый Иван Лаврентьевич, служивший тут же целителем.