Тару Ссонберг - Соль и дым [litres]

Все остальное было сложным. Тем, от чего его отгораживала пустая стена. Он тупо уставился на подругу, не разбирая, что выражает ее лицо. Мак втиснулась между его колен и обняла за плечи, прижав к себе его голову. Джокер не ответил ее объятиям, он был растерян. Что значили ее извинения? Ее вопросы о жизни без нее. Что теперь значит Арлен?

Отстранив Джокера от себя, Мак заглядывает ему в лицо. Садится на колени другу и тычет пальцем в листок: «Почему ты сам не рассказываешь все это?»

Джокер начинает говорить до того, как соображает, что вообще ответить:

– Ты не спрашивала, а мне нечего было об этом сказать. И сейчас нечего.

Он не смотрит Мак в глаза. Она показывает на следующий вопрос, словно без ее подсказок Джокер не работает. «Что ты об этом думаешь?» Об Арлене. О том, что его Мак с ним целовалась. В этот раз Джокер поднимает на нее взгляд, но она на него не смотрит – смотрит на свои руки.

ЗА ОКЕАНОМ НИКОГО НЕТ. У МЕНЯ ЕСТЬ ТОЛЬКО ТЫ

Макензи Кирван сказала, что сегодня пойдет к Коллинзу, поэтому Арлен сейчас у Девина. Его отец готовит на кухне гренки, пока парни пытаются найти, что посмотреть. У Девина одни боевики – так они пришли к соглашению с отцом. Арлен смотрит на все эти дешевые и пафосные постеры на коробках дисков и соглашается только на серию о Борне. Он знает наизусть все три первых фильма. Поэтому это больше не спасает Арлена от собственных мыслей.

Он не может перестать думать, как Макензи его целует. Как только его пальцы, его губы касаются ее тела, девушка меняется, откликается на его движения и позволяет быть ведомой. Когда она придет за ним, Арленом, она пойдет к волнам. Но только он теперь, впервые за семнадцать лет, не хочет отдавать ее. Только ее. Макензи Кирван была той частью, которой Арлену всегда недоставало. Другие девушки были ничем.

Арлен встал так резко, что Девин дернулся.

– Что случилось? – спросил друг.

– Я не… – заикание снова вернулось. Каждый раз, когда он думает о них, это возвращается. – Слушай.

Арлен был так серьезен и взволнован, что Девин тоже встал и внимательно посмотрел на него.

– Я не могу сейчас рассказать. И вряд ли смогу когда-нибудь. Я должен идти сейчас, я очень виноват. Но я… должен, прости, Девин, если сможешь.

– Хэй… Я ничего не понимаю. Ты о чем, О'Келли?

– Я должен уйти, Девин.

Арлен быстро обувается и выбегает за дверь, не накинув куртку. На бегу к маяку он надел ее и застегнул. Сначала он должен рассказать обо всем, а потом вернуть… извиниться… искупить то, что наделал.

В доме Арлен не находит чистой тетради. Прошлую он исписал этой ночью. Да неужели, черт побери, в его доме нет чистой тетради? Он выворачивает рюкзак, простыни, подушки, где он мог оставить тетрадь, открывает все шкафчики и ящики, опустошает все полки. Он открывает шкаф. Выбросив все вещи, на самом дне находит тетрадь. Сев прямо там, в мокрой курточке, в шкафу, Арлен начинает писать.

Им было по пять лет, когда мама стала приглашать в гости девочку. Она любила отбирать игрушки у мальчика и отдавала только тогда, когда он заплачет. Она любила клубничное мороженое. Носила розовые колготки и зеленое платьице. У нее под носом была маленькая родинка, две другие были на ладони. И любила сказку о Спящей красавице. Она первая. Мальчик ее запомнил. Как она ушла летним вечером, как за руку ее держала его мама, а вернулась мама с соленым лицом.

Она почти жалеет, что затеяла этот «разговор». Джокер сидит такой грустный, сжавшись в комок на другом конце кровати. Взгляд его отстраненный, руки напряжены, прижимают его колени к подбородку. На футболке виднеются темные пятна пота на воротнике и под руками. Макензи проклинает себя, что заставила его так волноваться.

В последнее время Джокер и так сильно изменился, и она давит на него. Макензи никогда таким его не видела. Никогда не видела, чтобы ему было так плохо в сознании. И сейчас девушка боится, что ее друг сломался. Что она его сломала.

Макензи вспоминает их язык. Садится рядом, тянется рукой к его лицу и проводит ею по подбородку. Джокер не отвечает ей, даже не подает виду, что понял или услышал ее. Перебравшись к нему на колени, Макензи берет в руки его лицо и поднимает к своему, пытаясь заставить посмотреть на нее. Кожа под ее пальцами горячая. Снова захотелось закричать. Хотелось закричать Джокеру в лицо, чтобы он посмотрел на нее, не пугал ее так. Он нужен ей прежний. Хотя нет, он нужен ей любой, только бы был у нее. Макензи легонько встряхнула друга. Ничего не переменилось и теперь. Но Джокер сказал:

– Что Арлен сделал со мной? Когда я болел. Пусть я не помню, что было, но что-то точно было, и я хочу знать – что, – он тяжело сглотнул и его кадык дернулся. – И что делала ты в это время.

Джокер смотрит мимо Макензи, но все в нем взывает, обращаясь к ней. И она вдруг остро почувствовала, что именно это каждый раз видел Джокер. Когда ты даже не смотришь, не думаешь, что кто-то на тебя смотрит, твой лучший друг смотрит на тебя и видит больше, чем ты можешь сказать или не сказать. И все в нем зовет тебя, тянет к себе, и ты не можешь не отозваться.

– Только… – продолжил Джокер медленнее, словно застывая, – не говори, пожалуйста, что тебе нечего сказать. Тебе есть что сказать, куда больше, чем всем, кого я знаю.

И он посмотрел на нее своим – стальным, как отражение намерений, взглядом. Макензи невольно вспомнила рисунок с его синими-синими глазами и поразилась их несходству. Именно сейчас Джокер выглядел решительным, отстраненным, холодным, даже ледяным и… напоминал камень, поросший мягким мхом.

Джокер убрал руки Макензи от своего лица и протянул ей лист бумаги. Макензи написала ответ так быстро, что сама еле разобрала почерк, но Джокер понял его без промедления.

«Я попрошу Арлена рассказать».

– Мак, я просил рассказать, что ты делала. Это тоже он расскажет? Вы успели стать одним организмом? Он твой рот?

Пожалуй, это было обидно, но справедливо. И Макензи написала ответ:

«Я боялась за тебя. Рисовала и боялась. Больше ничего не могла делать!»

– Эти руки…

Макензи знала, что Джокер не оставит этой идеи, тем более зная, что это был не сон. Она сразу написала ему:

«Арлен».

Джокер прочитал и откинулся головой на стену, глухо стукнувшись.

– Черт…