Лариса Петровичева - Девушка без имени [litres]

– Ангел наш, – постоянно повторяли в толпе, – неужели улетела к Господу?

Если бы Лефевр слышал это, то наверняка ответил бы утвердительно: да, улетела. Покинула этот мир. Но он лежал на деревянной лавке в подземелье, слушал, как где-то монотонно капает вода, медленно, но верно усиливая головную боль своим размеренным падением, и думал о том, что Алита спасена – и это было важнее всего. Лефевр понимал, что никогда больше не увидит ее. Алита, Соня Тимофеева, вернулась домой и бесконечно счастлива этим возвращением. Разве может быть иначе? Там у нее друзья, привычный мир, люди, которые говорят с ней на одном языке, там все принадлежит ей, и она никогда не будет чувствовать себя несчастной чужачкой.

Будет ли Алита скучать по этому миру? Вряд ли. Лефевр был в этом уверен. И о нем, Лефевре, Алита наверняка забудет тоже. Он, в конце концов, был просто частью невероятного, авантюрного приключения, а приключение подошло к концу. В конце концов, что между ними было? Даже мимолетным романом не назвать… И Лефевр лежал на лавке, вслушивался в боль, щедро оставленную пыточным станком, и пытался смириться со своей потерей.

У него это почти получилось.

Ранним утром его вывели из камеры и, ни слова не говоря, повели в сторону допросной. Лефевр шел за молодым инквизитором нулевого ранга, заступившим на службу пару месяцев назад, думал о том, что его, возможно, отправят из допросной прямо на эшафот, и понимал, что ему все равно. Вчерашнее равнодушие к собственной судьбе вернулось, и Лефевр ощутил невольное облегчение.

Он сделал все, что мог. Будь что будет.

В допросной его ждали Гуле – несмотря на раннее утро, он выглядел очень энергичным и уверенным в себе – и вчерашний допросчик. Судя по желчному выражению его лица, карьерный рост откладывался на неопределенный срок. Смерив Лефевра презрительным взглядом, он пододвинул к нему папку с бумагами по делу и процедил:

– Распишись, где галочка. Или палец приложи.

Лефевр предпочел промолчать. Бог с ним, пусть полает напоследок. Он бегло прочел выписку из своего допроса и, взяв перо, поставил подпись на строчке своего имени. Допросчик придвинул к себе папку и хмуро осведомился:

– Жалобы на дурное обращение есть?

Лефевр не сдержал усмешки и ответил:

– Никак нет. Отдохнул, как на курорте.

Гуле протянул ему большой бумажный сверток и сказал:

– Государь назначил тебе личную аудиенцию. Вот, я принес тебе вещи, переоденься.

В свертке обнаружилась личная форма со споротым золотым шнуром. «Ага, все-таки лишили меня и чинов, и званий», – с каким-то нервным весельем подумал Лефевр. Допросчик собрал свои бумаги, напоследок смерил Лефевра и Гуле каким-то непонятным темным взглядом и покинул помещение.

– Я сделал все, что мог, Огюст-Эжен, – негромко признался Гуле, помогая Лефевру справиться с рукавами: правая рука плохо слушалась после общения с пыточным станком. – Теперь только если государь вмешается, потому что твои дела очень плохи. По официальной версии, ты навел морок на принца и убил его. И убил Алиту, когда она тебе отказала.

– Да, этот хмырь вчера очень четко все изложил, – сказал Лефевр, застегивая пуговицы. – Гербренд, дружище, будь осторожен. А то рядом на эшафоте встанешь, за рьяное пособничество злонамеренному ведьмаку.

Гуле только отмахнулся.

– Не имеет значения, – произнес он. – Я всегда сражался за правду. Хорошо еще, государь согласился тебя выслушать. Этот тип намеревался выдирать из тебя правду клещами.

– Это уж точно, – согласился Лефевр. – У нас в допросных и не такие, как я, начинают говорить.

Потом Лефевра вывели из здания и засунули в черный экипаж, перевозящий преступников. В стенку экипажа тотчас же стукнулось что-то тяжелое, брошенное кем-то из зевак. Лефевр успел заметить, что возле выхода собралось несколько дюжин неравнодушных горожан, жаждавших правосудия и готовых вершить его своими руками.

– Убивец! – заорала какая-то женщина, судя по говору, из простонародья. – Убивец проклятущий!

– Ведьмак поганый!

– Тварь!

Наверняка официальная версия еще вчера попала во все газеты. В стенку экипажа ударило еще что-то, и кучер поспешно хлестнул лошадей, не желая попасть под очередной гостинец. Зеваки заорали и заулюлюкали. Полицейские сделали вид, что ничего не происходит, но по их лицам было ясно, что они очень даже не против присоединиться к орущей толпе.

Лефевр вздохнул и откинулся на неудобную спинку сиденья. Теперь надо было просто ждать.

Государь снова встретил его в розарии, тихом и темном. Все розы, и отцветающие, и только выпустившие бутоны, были безжалостно срезаны. В оранжерею пришла зима. Коротким равнодушным жестом Ахонсо отпустил конвой, который привел Лефевра, и негромко проговорил:

– У меня мало времени, Огюст-Эжен. Садитесь.

Лефевр послушно опустился на соседнюю скамью. Ахонсо действительно выглядел очень плохо. Он сильно сдал, осунулся и почти ничем не напоминал владыку, который только позавчера принимал Лефевра на этом же самом месте. Тогдашний человек был государем, а нынешний – несчастным отцом, потерявшим детей.

– Примите мои соболезнования, государь, – искренне сказал Лефевр. – Мне действительно очень жаль.

– Напрасно я вас не послушал, – вздохнул Ахонсо. Его взгляд был пуст: государь в одно мгновение утратил смысл жизни. У него остались дети, остались его страна и народ, но он словно забыл об этом. – Надо было просто взять и вывезти всех из дворца, а не объявлять готовность номер один. И вот кто-то сумел спастись, а кто-то… – он опустил голову и не закончил фразы.

– Мы оба сделали все, что могли, – произнес Лефевр. – Мы ведь не знали, что получится именно так. И не знали, откуда придет беда.

– На все воля Господа, – произнес Ахонсо. Подняв руку, он сорвал лист с темного розового куста и принялся задумчиво скручивать его в трубочку. В этом усталом жесте было столько одиночества и опустошения, что Лефевру захотелось закричать от боли. – Я читал отчеты экспертов, выслушал всех выживших свидетелей… Как умер Рекиген?

Стараясь щадить чувства государя, Лефевр рассказал о последних минутах жизни принца в максимально осторожных выражениях. Когда он умолк, Ахонсо устало выронил измятый листок и спросил:

– Рекиген действительно был одержим?

– Да, – ответил Лефевр. – Мне кажется, он осознавал все, что с ним происходит, и пытался сопротивляться, но не мог. Смерть стала для него избавлением и благом.

Ахонсо покачал головой.

– Я так и думал. Бедный мальчик…

Некоторое время они молчали, потом государь позвонил в колокольчик, и личный помощник сразу же прибежал с несколькими бокалами, наполненными разноцветными жидкостями. После того, как Ахонсо принял лекарства и отпустил помощника, он спросил: