Оливия Штерн - Страж её сердца [litres]

– Спасибо, – прошептала она, – вы действительно благородный человек, ниат, и я…

Она хотела сказать, что будет стараться, но он перебил:

– Не надо. Не надоедай мне. Нам с тобой говорить не о чем, вообще не о чем. И я рассчитываю на твое благоразумие. Помни, что я имею полное право тебя наказывать. И если, упаси Пастырь, ты что-нибудь стащишь в моем доме, то, клянусь, я сам отрублю тебе руки. Поняла?

В сумраке экипажа его лицо виднелось бледным пятном, и черты словно набросаны штрихами. Весь из ломаных, острых линий. Едкий. Совершенно безжалостный.

Алька вздохнула, сжимая в пальцах вазочку, и опустила голову. В самом деле, к чему злить чудовище.

– Поняла, – выдохнула чуть слышно, – поняла, приор Эльдор.

Остаток пути они проделали в полном молчании. Когда экипаж остановился, приор выбрался наружу первым, Алька осторожно высунулась следом. Перед ними возвышались кованые ворота. Ограда сжимала кольцом старый яблоневый сад, и казалось, даже сюда доносится запах яблок. Из-за желтеющих крон была видна серебристая крыша особняка.

Она вдохнула полной грудью и поспешила за приором, который безмолвно шагал куда-то по боковой дорожке. Ловко поддел и отшвырнул носком сапога гнилое яблоко, остановился у небольшой калитки и там все же обернулся. Алька вдруг поняла, что глаза у него вовсе не черные, как показалось поначалу, а карие, темные, с оттенком переспелой вишни. А еще она поняла, что на свету он вовсе не кажется старым и уродливым. Шрамы, да. Но не старый.

– Помни, что будет, если посмеешь воровать, – строго повторил он, глядя на Альку сверху вниз, и резко дернул калитку.

Потом они шли сквозь старый сад, и Алька – совершенно неуместно – думала о том, что все здесь дышит красотой в свете дня. Красотой и одиночеством. Из зеленой травы выглядывали румяные бока спелых яблок, которые здесь не были никому нужны. Изредка пожелтевший листок срывался с ветки и, кружась, медленно летел вниз.

«Я все здесь приведу в порядок», – решила она про себя.

И отчего-то стало легче на душе, как будто принятое решение могло скрасить предстоящие пять лет рабства с непонятными перспективами.

Но когда раздался звонкий голосок – «Алечка!» – силы внезапно ее покинули.

Тиб бежал к ней вприпрыжку и, добежав, обхватил за пояс, прижался щекой к животу.

– Алечка-а-а-а!

Ноги подогнулись, и она рухнула на колени, прижимая к себе брата. Слезы брызнули из глаз, Алька судорожно перебирала его русые волосы, ощупывала всего, не веря, что вот он – живой и здоровый и что теперь у них все будет хорошо. Наверное, хорошо…

– Тиб, – прошептала она, целуя его в макушку, – слава Пастырю, ты здесь. А я уж думала…

– Пойдем к Марго, – сказал Тиберик. – Ну пойдем, Алечка, пойдем!

– Да-да, конечно, – всхлипнула она.

И внезапно поняла, что – все. Она больше не может подняться на ноги. Перед глазами все поплыло, закружилось – яблони, дом, небо. И Алька, цепляясь за курточку Тиба, медленно сползла на траву. Тошнотворная муть накатила резко, вымывая все краски мира, и на несколько мгновений Алька вывалилась в вязкое ничто.

Казалось, темнота длилась мгновение, но уже в следующий миг, когда Алька приоткрыла глаза и удивилась слабости, холодным киселем разлившейся по телу, стало ясно, что она уже не в саду. Она пошевелила пальцами, ощутила трение кожи о новый колючий лен. Потом зрение прояснилось, и Алька поняла, что высоко над ней давно не беленый потолок с темными балками, где-то сбоку светятся лайтеры, а сама она лежит, утонув в мягкой перине.

Взгляд уперся в темный прямоугольник окна. Оно было чуть приоткрыто, оттуда доносился шелест старых яблонь. А еще пахло свежей выпечкой и корицей. Тихо лежа, Алька обежала взглядом комнату. Она была совершенно одна, на маленьком столике действительно стояла пузатая стеклянная банка с лайтерами – дорогая игрушка, доступная лишь самым состоятельным горожанам. Дверь, ведущая из комнаты, была плотно закрыта. И, возможно, заперта.

Алька вздохнула, попробовала сесть – и ей это удалось, правда с третьей попытки. Тело казалось ватным и непослушным. Поднесла руки к глазам и ужаснулась – казалось, она похудела еще больше, сквозь тонкую белую кожу просвечивали синие вены.

Чуть позже она заметила, что ее старая одежда – вернее, нищенские лохмотья – куда-то делась, что теперь на ней мягкая сорочка, старая, истертая почти до сеточки, но чистая, приятно пахнувшая мылом. И надетая на голое тело. Алька осторожно потрогала волосы и уже ничуть не удивилась, когда поняла, что их попросту остригли. Не налысо, но довольно коротко, прядки вились, падали на лоб острыми птичьими перышками. Сколько же, провались все к крагхам, она здесь провалялась? И кто переодевал ее, кто остриг, кто мыл все это время?

Пока раздумывала, о себе напомнил мочевой пузырь, и Алька, кряхтя, постанывая и хватаясь за изголовье кровати, поднялась. Комната тут же угрожающе качнулась, но Алька ожидала этого коварства, поэтому привалилась всем телом к деревянному изголовью. Потом, отдышавшись, заглянула под кровать и обнаружила там ночной горшок.

Как мало нужно для счастья, усмехалась она, по стеночке продвигаясь к двери.

Всего-то сохранить руки и вовремя найти горшок.

И еще найти кого-нибудь… Тиберика, например. Или… Тут она вспомнила, что приор Эльдор упоминал Марго. Наверное, это была та самая старая ниата. Самого приора видеть сейчас не хотелось. У Альки он вызывал приступ иррационального страха. Кожей чувствовала, насколько сильна его ненависть к таким, как она. Казалось, одно неверное движение, и голову открутит. Она слишком хорошо помнила, как он наступил ей на шею.

Дверь оказалась не заперта, и Алька выбралась в коридор, темный и сырой. Как будто прибрались только в ее комнате, а на коридор то ли сил, то ли желания уже не было. Запах свежих сдобных булок стал густым, нагло щекотал обоняние, заставляя совершенно пустой желудок сжиматься в спазмах. Издалека доносились голоса: мужской, низкий и хриплый, и женский – звонкий. Там никто не ждал ее, двуликую, но Алька понимала, что все равно не сможет до бесконечности лежать в постели, а потому шла и шла вперед. Пока не оказалась на пороге большой кухни.

Там было хорошо, неописуемо хорошо. Алька уже и забыла за этот год, как хорошо может быть, когда есть дом и есть семья. Нет, она пыталась сотворить подобие дома для Тиба, но нищета – плохая мать для радости и уюта.

По углам кухни были расставлены чугунные подставки с большими стеклянными колбами, где было от души насыпано дорогущих лайтеров – так, что все помещение заливал мягкий золотистый свет. Старушка возилась у печки, мазала взбитым яйцом румяные пирожки на огромной сковороде. А за столом у окна сидели старый ниат и Тиберик. Тиб кусал огромную завитушку, присыпанную сахаром, и сам, разрумянившийся, напоминал сдобную булочку. Алька только и успела поразиться, как быстро Тиб снова наел щеки. Или это она так долго провалялась в забытьи?