Оливия Штерн - Страж её сердца [litres]

Как-то одновременно все уставились на нее. Затем старик, буркнув что-то, стыдливо опустил глаза. Тиб с радостным воплем бросился к ней, старушка отставила сковородку и двинулась вперед, вытирая блестящие от жира руки передником.

Тиб с разбегу ткнулся лбом в живот и сбил ее с ног.

Алька натолкнулась спиной на дверной косяк и поняла, что сейчас плавно съедет на пол.

– Тиберик! – строго прикрикнула ниата. – Ты что, не видишь, сестре плохо? Отойди же, ну! – И, подойдя, осторожно придержала Альку под локоть. – Милочка, что это вы вскочили? Вам еще полежать бы. Ну-ну, не плачьте. Раз уж поднялись, идите за стол. Сейчас я вас покормлю, а то ветром сдует.

Альку душили рыдания. Как стыдно-то! И она хотела обокрасть эту милую старушку и этого старика! А они… Они, похоже, даже не держали на нее зла за это.

Она вцепилась слабыми пальцами в сухое, обтянутое морщинистой кожей запястье.

– Простите меня, ниата… простите.

– Да за что, милая? Давайте-ка… Шажок. Еще шажок. Робин, помоги, что ли, я одна ее не удержу. И не называйте меня ниата, милочка. Я фье Лансон, для вас Марго, нянька ниата Эльдора. А это фьер Робин Лансон, мой муж.

Так Алька доковыляла до стола, где ее аккуратно усадили на крепкий стул, и Марго поставила перед ней небольшую кружку с молоком. Тиберик вцепился в локоть, прижался щекой к плечу.

– Алечка…

– Да, милый, – пробормотала она, смаргивая слезы.

– Пейте, милочка, пейте. Вам есть много нельзя, так сказал ниат Эльдор. Желудок отвык от пищи.

– А сколько я…

– Да вот скоро неделя, – ответила Марго. – Как хозяин вас в дом занес, так в себя и не приходили. Все метались в бреду, матушку звали.

Рука сама метнулась к горлу, нащупала ошейник.

– Занес? – растерянно спросила Алька.

– Ну, мы-то старенькие, – проворчал Робин, – уж не тот я, чтоб девиц на руках таскать. Тут бы самого ноги носили.

– И вазочку вашу не потеряли, – добавила Марго, – я ее пока в гостиной на стол поставила.

Алька посмотрела на молоко. На брата, который взирал на нее с блаженной улыбкой. На добродушного старика, у которого седые бакенбарды воинственно торчали в стороны. На круглолицую старушку в накрахмаленном белом чепце. В груди сделалось колко и больно, а потом слезы снова покатились по щекам.

– Не плачьте, милая, все будет хорошо. – Марго подошла и погладила ее по плечу. – Я вам волосы остригла, не обижайтесь. Новые отрастут, еще лучше будут. А те ваши было уже не расчесать и не промыть.

В душе неожиданно проклюнулся страх. Алька вдруг представила себе, что сейчас на кухню зайдет приор Надзора и будет кричать и ругаться оттого, что его слуги так хорошо отнеслись к двуликой, которую и человеком-то нельзя назвать.

– А где ниат Эльдор? – тихо спросила она, опустив глаза в чашку.

– Так ушел в столицу вчера, порталом, – проворчал Робин. – Сам ушел, а нам сказал, мол, наймите еще слуг и приводите дом в порядок. Обещал вернуться и гостей позвать. Он же теперь приор Роутона, к нему всякие полезные люди будут хаживать.

«Ушел, – повторила про себя Алька. – Слава Пастырю, его здесь нет».

– Когда он вернется? – подняла взгляд на Марго, но старушка лишь плечами пожала.

– Не знаем, милая. У него всякие дела могут быть в столице, мы не спрашиваем.

– Я буду приводить дом в порядок, – решительно сказала Алька, – мне уже гораздо лучше, правда.

Ей очень хотелось хоть чем-то отблагодарить этих добрых стариков, а заодно и попытаться загладить собственный неблаговидный поступок, когда влезла в дом.

– Я тоже буду помогать, – пискнул Тиб, – я вон сколько яблок уже собрал в саду! Во-от такую гору!

– Конечно, будешь, – прошептала Алька.

А сама подумала о том, что Эльдор брал ее на руки. В это было невозможно поверить – она бы скорее не удивилась, если бы он катил ее бесчувственное тело к порогу, подталкивая носками сапог. Надо же, в дом принес на руках. Ну кто бы мог подумать.

Конечно, было огромной, просто непомерно огромной глупостью приводить в свой дом двуликую. Какая это ошибка, Мариус очень хорошо прочувствовал уже в тот момент, когда девка грохнулась в обморок прямо посреди дорожки, не дойдя до дома каких-нибудь пару десятков шагов. Закралась мысль, что она специально это сделала, чтобы его позлить. Показалось даже, что притворяется. Но оборванка лежала неподвижно и совершенно безжизненно, Тиберик как-то осуждающе смотрел своими голубыми глазами-озерами, в которых таяли слезы, а Марго, которая вышла из дома, раскудахталась хуже несушки. Потом подошел Робин, и Мариус кивнул на девку:

– Надо бы в дом занести.

Лицо Робина вытянулось, а бакенбарды встопорщились, как шерсть на загривке у перепуганного кота.

– Ниат Эльдор, да как же… я не донесу, старый уж. Не донесу.

Мариус поморщился, под совершенно ледяным взглядом Марго пошевелил простертое тело носком сапога. Девка по-прежнему была без чувств. Подумал еще некоторое время. Можно было ее тут и оставить, как-нибудь придет в себя, доползет до дома. А у него дела, местное отделение Надзора, оболтусы, которые возомнили себя стражами. Но Тиберик совсем уж жалко захлюпал носом, а Марго кидала такие взгляды, от которых кто-нибудь другой уже провалился бы со стыда сквозь землю. Поэтому Мариус, скрипнув зубами, подхватил под мышки двуликую, перебросил через плечо и понес в дом. Она оказалась совсем легкой, почти невесомой, а вот запашок от нее шел… Ну, какой запашок от нищенствующей особы. Ему не хотелось ее касаться, казалось, что проклятие двуликости липнет к пальцам, растекается вязкой жижей по венам. Хотя знал ведь, что проклятие не передается вот так. Просто не объяснить словами, что вообще можно чувствовать, неся на плече одну из тех, кого убивал всю жизнь.

Потом, когда девку уложили на кровать и Марго осталась кудахтать над ней, Мариус долго мыл руки с мылом, а на пальцах все равно осталось неприятное, липкое и какое-то стыдное ощущение от прикосновения к легкому птичьему телу чудовища.

– Помой ее, что ли, – сказал он потом Марго, – чтоб в моем доме не воняло. Что-нибудь из белья ей дай, потом еще купим.

Старушка окинула его взглядом, в котором сквозило непонятное вопрошающее выражение. Но вопрос так и не прозвучал, и Мариус так и не понял, что же хотела спросить старая нянька.

А потом началось. Вернее, у девки началась нервная горячка. Она металась в бреду и жару, вопила во всю силу легких, умоляла вернуть ей руки и звала мать. Мариус был готов бежать из дома куда угодно, лишь бы все это не слышать. И он бежал – то в роутонское отделение Надзора, пропесочивать подчиненных, то вечером – в сад, собирать упавшие яблоки в большие корзины, что были так похожи на растрепанные вороньи гнезда. Потом ему стал помогать Тиберик, при этом постоянно заглядывал в глаза и спрашивал: ведь Алечку не заберет Пастырь, нет?