Вероника Мелан - Пообещай

Дар зло куражился

– Ревновать тебя будут, ругаться. Но ты выбирай сердцем, а там свадьба, дочки родятся…

– Ух, ты! Дочки?!

Наверное, Дар бы и здесь ввинтил язвительный комментарий, но тут почему-то наклонилась к его ладони цыганка старая, взглянула быстро, а после принялась тянуть молодую в сторону.

– Пошли-пошли… – а дальше что-то непонятно, по-цыгански.

Оттянула прыткую прочь, да так, что едва не оторвала красный с бусинами рукав. Все зыркала на чужака испуганно и зло, будто у того на лбу был нарисован череп с костями.

А Дар хохотал им вслед так громко и пронзительно, что курортники, выбравшие эту тропинку к центру через парк, предпочитали двинуться в обход.

Ночью в душной комнате они лежали на простынях нагие и вялые – в номере отсутствовал кондиционер. Ветер, как назло стих; балконная занавеска висела мертвым мачтовым парусом.

– Послушай, а ты бы родила от меня? – спросил Дар тихо. Не повернул головы, не обнял, продолжал лежать неподвижно.

– С удовольствием, – ответила Эмия, не шевелясь.

И почувствовала, что он расслабился. Словно кто-то скрутил колки, и провисли вдоль грифа натянутые до предела струны.

Они спали на разных сторонах кровати, чтобы не жарко. А утром, когда, наконец, стало чуть прохладнее, Дарин подкатился к Эмии и закинул на нее ногу и руку.

Самым большим удивлением и радостью для нее стало, когда дошли до моря, – уперлись в финальную черту Державы с юга – границу, которую не переступить.

– Море, Дар, Море…

– Ага, можно было не ехать в Лаво.

– Ну, как же! Ехать нужно было. Но море…

Оно выглядело бесконечным и таким пронзительным темно-голубым, что казалось ненастоящим. Сорок минут они пробирались по камням, потому что рядом ни тропинок, ни дорог (эта часть Маймынского заповедника еще не обросла ни жадными гостиницами, ни щедрыми на траты постояльцами), а после сидели на темных уступах, смотрели на чаек, слушали, как плещет между скользкими камнями у берега вода.

Здесь, где отчетливо просматривалась вечность, время вновь исказилось – ускорило бег и одновременно застыло. Плавился на солнце чужой край; стояло лето. Перед ними сверкающая под солнцем гладь, а позади похожая на твердую пористую губку скала…

Эмия вдруг подумала, что ей скоро уходить назад. В Астрей. Там с ней, наверное, будут говорить, вразумлять, возможно, наказывать. А после, может быть, позволят вернуться к прежней работе.

А она не хочет к работе…

Судить людей за страхи. Списывать манну за слабости, несбывшиеся надежды, за минуты отчаяния. Теперь она понимала их – людей. Земля – мир контрастов, где наивысшую точку любви можно познать только через боль потери, где радость всегда будет граничить со слезами, где беспокойство осязаемо, потому что от него неровно стучит сердце. Здесь сложно, здесь красиво, она совсем-совсем отсюда не хочет…

– О чем думаешь?

Ее ладонь накрыли пальцы Дарина.

– О своем мире.

Справа тишина.

– Не хочу обратно, – качнула головой Эмия. – Не хочу.

Молчание.

– Не пойду!

Она упрямо прикусила губу и на какой-то момент из-за расстройства потеряла доступ к окружающей красоте. Вернула его лишь тогда, когда ее потянули пройтись по берегу. Оказывается, Дар разглядел краба.

Был вечер, когда они у маленького ресторанчика натолкнулись на парня в белой футболке и бежевых шортах. Он читал то же меню, что и они, – приценивался, собирался войти. Но обернулся, увидел, кто стоит рядом, и расплылся в идиотский и почему-то недоброй улыбке.

– О, Дарик-Скипидарик. Живой еще?

Оказалось, что парня в шортах кличут Матрас, что рос он вместе с мальчиком Войтом в том же самом интернате, что Дар когда-то за злые слова разбил о спину Матраса кирпич. Хорошо разбил, добротно и надвое, а заодно повредил позвонок, который неприятно защемил нерв. Оказывается, что у Матраса (тоже «ЧЕНТ» а, но с двумя лишними годами в запасе) на Скипидарика с тех пор сохранился зуб, и потому Эмия услышала следующее:

– Красавица, а Вы знаете, что этот урод скоро сдохнет? Он инвалид, мудак, дохлик уже практически. Давайте лучше со мной…

Парня в белой футболке Дар всего за секунду повалил на землю прямо перед рестораном, а после бил прицельно и сосредоточенно – так, как будто тренировался в битье недругов утром, в обед и вечером. Скатился с него только тогда, когда услышал вдалеке сирену – кто-то вызвал ментов.

Им вслед Матрас орал с окровавленным и лишенным двух зубов ртом:

– Я на тебя заяву накатаю! Понял, ты?! Сгниешь не на свободе, а в тюряге!

В ресторане в тот вечер они так и не поели – грызли сухари из магазина на обочине какой-то дороги.

– Знаешь, в городах нам, наверное, теперь не место, – нервно хмыкнул Дар. И чертыхнулся. А после вздохнул тому, что опять испортил им отдых, – теперь их, точнее его, если Матрас про заяву не врал, будут искать.

Стемнело; неровно голосили цикады, и звезды казались такими близкими, что их почти что можно было потрогать.

Эмия громко откусила сухарь. Прожевала, а после пожала плечами.

– Ну и черт с ними, с городами.

На нее смотрели хмуро и удивленно.

– А давай лучше купим палатку?

(Andrew Jasinski – Air)

В палатке – немодной и неказистой, самой дешевой, какая отыскалась в магазине, – они провели свои самые счастливые дни. Три подряд – как лето. И в свое маленькое лето Эмия сделала множество приятных открытий – оказывается, росу можно рассматривать до бесконечности, до беспечного восторга ребенка, который верит в то, что, если блестит, значит, бриллиант. Эмия балдела от того, что имела право наблюдать за моментом, но не имела права «владеть им», то есть создавать и распылять росу по собственному вдохновению, как в Астрее. Здесь, где время не зависело от убеждений и мотивации конкретного человека, ей приходилось гнаться за моментом, успевать хватать его суть, если повезет, вдохнуть.

И она, как губка, напитывалась запахами раннего утра, которые не могла ни с чем сравнить. Разве что с ковром, в котором миллионы создающих рисунок нитей: не успевшая окончательно исчезнуть предрассветная свежесть, запах влаги, немножко пыли, недалекой речки, примятой почвы, золы от вчерашнего костра… Чтобы не упустить наслаждение от утренних запахов, Эмия выбиралась из палатки в пять утра, когда небо только начинало светлеть, – слушала шум травы, тонкий звон комаров, полевую тишину.

А после день. Уже прогретые трава и земля, жесткие солнечные лучи, жаркое и душное одеяло поверх звенящего пчелами и стрекозами луга. День тянется очень медленно, почти бесконечно, если на него смотреть. На него, а не внутрь себя.

Ей нравился расслабленный облик ушедшего в себя Дара с травинкой в губах – поджаренного на носу и плечах (позже ввиду отсутствия крема она стала прикрывать их подорожником). Нравилось, что он так же, как и она, жил в настоящем моменте – по утрам и вечерам готовил для них на вертелах сардельки, которые они заблаговременно и в большом количестве приобрели в магазине; нравилось, что иногда он исчезал в соседнем лесу, а после возвращался с хворостом – ломал его руками, иногда стучал топором. Они мылись в соседней речке со спокойной, почти стоячей водой – не имея ни мыла, ни полотенец, просто обтирали себя старой Даровой футболкой, после сушили ее на жердине возле костра.