Вероника Мелан - Пообещай

Эмия прожила бы так долго. Ей нравилось, что в своем маленьком «домике» с обвислыми стенами они обнимались, засыпая. Нравилось, что, вылезая наружу по нужде, она любовалась звездами, нравилось, что ее, озябшую после вылазки, тут же прижимали к себе, грели. Даже комаров по вечерам выгонять из палатки нравилось – вчера вечером она нашла густо пахнущий кустарник с красными цветами, приладила веточку под пологом, и москитов, как ни бывало.

Жаль только, что уезжать. Время…

– Время, – как-то подошла она к Дарину и осторожно коснулась вновь красного от солнца плеча – он опять забыл натянуть майку.

– А?

– Время.

– Что? Пора?

И сделался серьезным, как танкист перед боем. Как проснувшийся концлагерный заключенный, до того видевший самый чудесный за всю свою жизнь сон. Она разбудила его.

– Нужно ехать к Воротам. Я чувствую.

– Да. Хорошо.

Упрямо поджались губы. И даже бледнее стал загар.

(Skylar Grey – I Know You)

Ведомый исполнительным машинистом поезд мчался точно по расписанию. На восток.

Вагон им достался пустой, уютный, если бы кто-то не поленился заметить, но, сев в поезд, Эмия почему-то выбрала противоположную от Дара сторону, сложила на груди руки, погрузилась в себя. Дарин же наоборот выплыл на поверхность, с острой внутренней дрожью осознавал каждую секунду настоящего мгновения.

Громко затикали над его ухом невидимые часы.

Она загорела… Стала еще красивей, тоньше, женственнее. Она была рядом последние три дня, но он будто ее не видел. Чувствовал, обнимал, прижимал к себе, но не видел . Привык быть в себе, думать о себе, сосредотачиваться не на том…

Она была рядом весь месяц, не только последние три дня. А где был он? Ведь не успел, не надышался…

А теперь Эмия как будто ушла. Еще до Ворот. Сразу, как сели в поезд.

Летел за окном лес – все дальше поляна и оставленная на ступенях магазина (может, кому пригодится) палатка в чехле. Он не заметил, что последние двое суток не курил – не было нужды, – но чувствовал, что скоро закурит часто и много. Потому что останется один.

Ему вдруг стало страшно.

Она уйдет.

Нет, еще страшнее, чем тогда, когда отбирали мать, – тот страх он почти не помнил, а этот новый висел над ним зловещим черным облаком. Они дойдут до Ворот, и Эмии в его жизни больше не будет.

Никогда.

От этого слова его в полдень жаркого дня в душном купе продрал мороз.

– Эм, ты можешь остаться?

Спросил, как наркоман, которому правильный ответ, как доза.

Она впервые не улыбнулась, не попыталась его утешить. Не покачала головой, просто промолчала. Отвела взгляд и принялась снова смотреть в окно.

– Что они с тобой сделают там?

Голос Дара охрип. Снова и снова по кругу, с неприятной ясностью он осознавал, что все время думал о себе – не о ней. Она просто была.

– Я не знаю.

Иногда без ответа лучше, чем с ним.

Проводница принесла чай и удалилась, и Дарин подумал, что сейчас бы выпил водки. Да-да, прямо в полдень.

– Ты жалеешь?

– О чем?

«О том, что выбрала меня… мое фото. Что пришла сюда, об этом времени. О том, что теперь тебя накажут».

– Я дал тебе так немного.

И впервые на ее губах робкая улыбка.

– Ты дал гораздо больше, чем я смела надеяться.

– Врешь…

Ему почему-то не стало легче от ее слов. А в серых глазах Эмии покачивалась вместе с вагоном серьезность, которая словно говорила: «Дурачок, любовь ведь в том, кто любит. В том, позволит ли он себе чувствовать. А объект воздыхания – он на самом деле ничего не должен. Даже смотреть в твою сторону. А ты смотрел, ты меня обнимал…»

Поезд нес прочь из чужого лета, из самого лучшего времени его жизни. Что впереди?

Сработает чужая манна, и он побредет в одиночестве назад? Зная, что точка на запястье – больше не проклятье, что его будни не закончатся в роковую среду. Он будет жить. Для чего? С кем? Вернется в автомастерскую, будет варить себе лапшу, иногда открывать кулинарную книгу – ту самую измазанную страницу «Гречи по-купечески».

– Послушай, а ты не думала о том, что долгая жизнь без тебя может стать для меня проклятьем?

Вырвалось, он не смог удержать. Понимал, что слова неправильные – жалкие слова ребенка-манипулятора, желающего воззвать к совести уходящего прочь родителя. Мол, вы в ответе за того, кого приручили, – теперь будьте с ним, гладьте, дарите подарки.

Дарина трясло. Чтобы Эмия этого не заметила, он сцепил руки в замок, задвинул себя в дальний угол, за столик, принялся, как она до того, смотреть в окно.

Она подсела спустя секунду, положила голову ему на плечо, неслышно вздохнула. Попросила тихо:

– Пусть так не случится.

(Declan Galbraith – Love Of My Life)

«Хочу сказку».

Он не знал, почему она это сказала. Может, потому что вечер, а они в большом городе – в последний раз. В сверкающем отеле – оплатили напоследок самый лучший номер, баснословный по цене Люкс. А, может, потому что на Небе тоже читали сказки…

– Хорошо.

Он не знал, что такое сказка в ее понимании, но выбрал ей самое красивое бордовое сверкающее вечернее платье, а себе брюки стального цвета и белоснежную сорочку. Привел в ресторан, усадил за центральный столик на возвышении, кормил деликатесами – лобстерами, картофельными тарталетками, огуречной пеной, после цитрусовым мороженым… Они пили вино и вспоминали Лаво.

А после танцевали.

«Сказка, – думала Эмия, – это когда под твоими пальцами бритая или не очень мужская щека. Когда ты вдыхаешь его парфюм и плывешь, как от порции нарконектара. Когда понимаешь, что не хотел бы обнимать никого другого, кроме того, кто ведет тебя в медленном танце, когда он – это все, чего ты хотел бы в жизни. Сказка – это та самая земная любовь; любовь, сопряженная с болью, когда ты вдруг понимаешь, что готов убить за нее и ради нее. Если бы это помогло».

Эмия улыбалась, уткнувшись носом в Дарово плечо; ее волосы гладили.

Она поняла ее – человеческую любовь. Эйфорию на верхнем пике и темный омут отчаяния, когда ты готов цепляться за рубашку, лишь бы не оттащили. Рыдать, размазывать сопли, визжать от отчаяния, совершать все глупости мира. Лишь бы помогло. Будь у нее когти, Эмия цеплялась бы ими за реальность, чтобы ее не увели обратно наверх, оставили, позволили любить дальше, всегда.

– Я бы убила за тебя, – неожиданно хохотнула она, испачкав красной помадой белую отглаженную ткань.

– Правда?

– Ага.

Они, наверное, выпили слишком много.

– Значит, ты – человек.

– Точно.

«А я за тебя», – именно так ее обнимали, прижимали к себе, держали, не желая выпускать.

– Что я могу сделать? – шептали ей на ухо. – С кем поговорить? Как не пустить тебя? Я ведь…

Эмия прижимала палец к теплым губам.