Эми Кауфман - Расколотый мир

— Определенно не бухгалтер, — низким голосом, вдумчиво отвечает он. — Хотя, может быть, механик. Я могу быть тем, кто заботится о двигателе нашего… на чем ты ездишь, когда живешь на горе?

Я понятия не имею. Единственный раз, когда я была на горе, это было во время смены дислокации, и мне пришлось изучать основы снежного боя.

— Ээээ… Лыжи?

— Ну, значит, я бы убедился, что лыжи будут работать гладко и не сломаются.

Его лицо близко к моему, тепло от его руки распространяется по спине, просачивается через рубашку. Несмотря на улыбку на губах, его взгляд настолько грустный, что кажется, что мое сердце разрывается надвое, превращаясь в пепел, когда я смотрю на него. Он знает так же хорошо, как и я, что никто из нас не покинет Эйвон живым, если мы снова приземлимся. Он никогда не увидит снега, а я никогда не научу его кататься на лыжах.

Так сильно хочется навсегда отключить связь, уйти в тень, позволить этому шаттлу дрейфовать, пока нас не захватит гравитация какой-нибудь далекой звезды. Я хочу обхватить его руками, освободить ноги от ручек и просто отпустить наши тела. Его взгляд перемещается на мои губы, и я знаю, что он думает то же самое, я чувствую это также, как воздушные потоки, проносящиеся между нами. Я почти ощущаю его на расстоянии в полдюйма, чувствую, как маленькие волоски на моей коже поднимаются и тянутся к нему, будто растения, ищущие солнечного света.

Это самое трудное, что я когда-либо делала: бороться с импульсом на долю дюйма наклониться вперед, чтобы сократить расстояние между нами. Все, что я чувствую — это жар, рев в ушах, крошечные сдвиги наших тел, подергивание пальцев на спине, то, как его дыхание схватывает и отпускает, схватывает и отпускает. Я вижу, как кадык дергается, когда он сглатывает. Его черные ресницы низко опускаются, его глаза устремлены на мой рот. Мы висим там невесомые, будто на краю, и каждый ждет, когда другой остановит нас. Поддастся притяжению между нами и падению.

Затем кто-то, один из нас, немного сдвигается. Я сжимаю губы и сглатываю. Его глаза вспыхивают, челюсти сжимаются. Я выдыхаю, и его рука слабеет. Крошечные сдвиги, незаметные движения, когда каждый из нас отступает от края маленькими шажками, до такой степени, пока мы оба не задрожим и не ослабеем, видя в глазах нашего разума прыжок, который мы почти совершили.

— О, Флинн. — Я едва узнаю собственный голос — мягкий, сокрушенный, полный горя, которому я не могу дать имя. — Я не знаю, как быть кем-то, кроме того, кто я есть.

Он, сминая ткань, держит меня за рубашку. Он не хочет отпускать меня даже после того, как мы молча согласились повернуться спиной к пути, нами не взятому.

— И я не думаю, что ты тоже, — добавляю я.

— Я должен верить, что есть иной способ оставаться теми, кем мы являемся, — отвечает он устало, весь юмор пропал. Он грустный, такой грустный… и я знаю, что это не только из-за меня, и это знание разбивает мне сердце еще больше. Он поворачивает голову, и сияние Эйвона через это иллюминатор золотит его профиль, его идеальный рот.

Я втягиваю воздух, напоминая своим легким, как дышать.

— Мы даже не знаем друг друга, Флинн. Не по-настоящему. Не за пределами этого. — Я обвожу рукой шаттл, но он знает, что я имею в виду все это. — Может быть, мы бы даже не понравились друг другу, если бы не боролись за свою жизнь каждую секунду каждого дня.

— Может быть, когда-нибудь у нас будет шанс узнать друг друга. — Он отодвигается от меня, его рука скользит, как будто его тело не хочет расставаться с моим. Его пальцы пробегаются по моей грудной клетке в последнем прикосновении.

Когда-нибудь. В этот день его люди будут свободны, а мои больше не будут сражаться. В этот день он состарится — так, каким он никогда не будет, потому что он умрет молодым, так же, как и я умру молодой, и мы оба уйдем до того, как закончится эта бесконечная война, и мы увидим облака, лицезрея восход солнца на Эйвоне. Когда-нибудь всегда будет одно и то же.

Я слышу, как стучит мое сердце, стучит от тоски, когда тепло от его руки начинает угасать.

— Когда-нибудь, — повторяю я.

Это канун Нового Года, и девушка на посту. В Вероне год длиной почти такой же, как и на Земле, и праздник приходился на середину весны на протяжении всего детства девушки, и по ней это было правильно. Решимость раскрывается с листьями, тепло изгоняет холод сомнений. Здесь, на Патроне, Новый Год наступает наугад, праздник рассчитан по году Земли, но здешние сезоны вполовину длиннее.

В этом году он выпадает на конец осени. Она пытается представить себе, что отбросить прошлое можно путем, как деревья сбрасывают сморщенные листья, цепляющиеся за их ветви, но листья никогда не исчезают. Они падают на землю и лежат саваном вокруг дерева, гния.

«Когда-нибудь», — думает она, — «мы отпразднуем канун Нового года на небесах».

Поднимается ветер и срывает с деревьев их последние несколько листьев, заставляя их медленно кружить вокруг нее, пародируя призрак из Новэмбэ. Они как мертвые звезды, которые потеряли свой блеск, и когда от ее дыхания исходит пар, девушка думает: «Почти похоже».

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

ФЛИНН

Я ПРАКТИЧЕСКИ ДРОЖУ от попытки удержать себя, чтобы снова не потянуться к ней. Голова болит, когда я сжимаю челюсти, заставляя руки опуститься по бокам, где они сворачиваются в кулаки. Я знаю, что она хочет от меня, и что я должен сделать, поэтому я достигаю выражения, которое не похоже на настоящую улыбку. Медленным движением, чтобы не разбалансировать себя, я прижимаюсь к шкафчику.

— То, чего ты обо мне не знаешь… ужасно, Джубили. — Часть меня удивляется, как звучит мой голос. Ненавижу это. Ненавижу. — Я на самом деле невероятно грязный. Не люблю постирушки. — Голос Шона раздается в моей голове, еще одна боль, с его рассказами об Ойсине и Ниаме. Их миры не объединить, как бы они ни старались.

Что-то на мгновение появляется в ее глазах, что является своего рода признанием… согласием, что вместе мы найдем способ оттолкнуться от того, где мы находимся, и направиться к более безопасной земле. Я смотрю на звезды, позволяя себе погрузиться в завихрения света, пытаясь понять расстояния между ними. Я никогда не представлял себе ничего такого огромного, как звезды, подвешенные в космосе.

— Нам нужно понять, куда двигаться дальше. — Джубили нарушает тишину. — Мы не убегаем, но мы и не можем оставаться здесь вечно. Что значит…

— Мы возвращаемся. — Сердце болит от этих слов. Идея вернуться домой не должна быть такой ужасающей. — Мы сделаем то, что сказала Лили Лару, и мы попытаемся найти доказательство того, что творит ее отец.

Я возвращаюсь в свое кресло, и смотрю на выражение лица Джубили в поиске признаков ужаса, пробегающего через меня самого. Неделю назад я бы не смог их найти. Но теперь я вижу ее приподнятые брови, как слишком часто она моргает, как увлажняет губы. Она тоже боится.