Стелла Вайнштейн - Жена Лесничего

Чармейн шла к Вирхольму, и дорога была совсем другой. Трава стлалась под ноги, птицы пели, и дул легкий ветерок. Она научилась узнавать дорогу по деревьям, поэтому то и дело останавливалась, обняв кору и задрав голову. Ветви покачивались в нужном направлении, также приветствуя лесничую. Чармейн несла на спине котомку с подарками — собственноручно вышитый платок для матери (и до этого руки дошли, слишком живо она помнила упреки в неумении), для отца кошель. Еще несла целебные травы — городским запрещено далеко заходить в лес, а на опушке не все растет. Она долго раздумывала над подарком для матери Дэмиена, перед ней Чармейн чувствовала себя особо виноватой. Наконец решила нарисовать портрет Дэмиена.

Когда-то Чармейн неплохо рисовала. Особенно гордилась собственным портретом на качелях, которым украсила свою комнату в доме родителей. Теперь она несла в котомке свернутый в трубочку холст с наброском. На нем Дэмиен, стоит посреди поляны, опираясь на посох. Его лицо спокойно, а глаза смотрят с нежностью. Дома она натянет холст на раму и раскрасит красками. Его матери должно понравиться.

За этими мыслями Чармейн не заметила, что лес расступился, уступил травяному разнотравью. Плодородные поля находились севернее Вирхольма, а тут была ничейная земля, раздолье для детворы. Чармейн частенько пропадала в поле целыми днями с ватагой друзей. Играли в догонялки, в дикую охоту, в “вытолкни за завесу”. Но сейчас солнце припекало, а на тропинке Чармейн была совершенно одна.

Вирхольм! Интересно, как он ее встретит?

Ее заприметили еще издалека, выбежали встречать целой толпой. Чармейн дергали за рукава, теребили, улыбались, обнимали и бесперебойно закидывали вопросами. Отчего ее так долго не было, почему пришла одна, где Дэмиен, как ей живется в лесу?

Чармейн ответила, глубоко вздохнув, что о лесе говорить запрещено. Рассказала, как Дэмиен сломал ногу, — тут пронесся беспокойный вздох, затем тревожное молчание.

Чармейн обвела глазами за мгновение поскучневшую толпу. Каждый вспомнил тот голодный год, когда Дэмиен что-то сделал не так в лесу и урожай пропал. К тому же, все знали, что Хозяин леса не слишком доволен лесничим Ахтхольма, и тем приходится намного труднее.

Чармейн, как раскаленный свинец в ледяную воду, бросила фразу о том, что сама заменяла Дэмиена в последние недели. Молчание разорвалось резким выпадом высокого парня с насупленными бровями: «Врешь!». Чармейн узнала в нем одного из бывших ухажеров. Она ничего не ответила, лишь гордо подняла подбородок, и на него шикнули соседи, утихомиривая наглеца.

Дэмиена боялись, его сторонились, а Чармейн, хоть и отличилась странностями перед свадьбой с лесничим, но была своей. Теперь все колебались, можно ли ее поставить на место или не стоит.

Чармейн вышла из леса не в шкурах, а в парадном зеленом платье, словно обычная городская модница. Разве можно ожидать от молодой девушки особых подвигов?

— Вы что не видите, что на ней печать леса? — вдруг раздался звонкий голос из-за спины толпы. — Наша Чармейн была черноглаза и черноволоса, а теперь стала медовой.

Чармейн повернулась в сторону голоса и увидела говорящую. Черноволосая девушка, закутанная в шаль до пола. Стоит слишком ровно, словно пытается осанкой перекрыть неуверенность.

Это была Милисент, та самая дочь мельника, с которой у Юстаса случилась некрасивая история. Чармейн в первый раз взглянула ей в глаза с того самого дня. Она знала, что отец ходил к мельнику, чтобы вручить компенсацию, а потом по Вирхольму пошли слухи, что Милисент сама виновата, что заманила Юстаса, а мальчик не смог сдержаться.

Чармейн сглотнула ком в горле, обнаружив, как сильно история дочери мельника похожа на то, что случилось с ней самой. Неужели Тейл решил показать сестре Юстаса, каково это быть изнасилованной? Нет, наказывать ее за грехи брата подло, фейри грешны многим, но не этим…

Мысль додумать не дали. Чармейн услышала нарастающий шепоток, увидела, как старая лавочница взяла прядь ее волос и перебирает между пальцами, пробуя на ощупь. Чармейн возмущенно отодвинулась назад.

— Хватит!

И лавочница почтительно отступила. Вокруг Чармейн возникла пустая полоса. Теперь люди смотрели на нее по другому: почтительно и с благодарностью. Чармейн привыкла к таким взглядам, она долго была первой красавицей Вирхольма, умела притянуть внимание. Хотя то восхищение совсем не грело. Уходило впустую, и на следующий день требовалась новая порция. А теперь восторг толпы ощущался по другому. Чармейн сама гордилась своим лесничеством, а признание городских растекалось по сердцу горячим медом.

Она шла домой впереди толпы. Котомку забрал пунцовый бывший ухажер, стараясь загладить вину. Смотрел просительно, и Чармейн, против обыкновения, приветливо кивнула ему, отпуская вину. Раньше она попыталась бы его крепче привязать в свою свиту, а теперь поняла, где пустое, а где настоящее.

Отец шел ей навстречу со стороны мэрии с протянутыми вперед руками, в красном плаще с золотыми крыльями на спине. Как король из сказки. Чармейн опустилась перед ним в реверансе, а он поцеловал ее в лоб.

— Добро пожаловать домой, дочь моя!

Он повернулся к жителям города и поднял вверх руку Чармейн в триумфальном жесте. Их встретил грохот аплодисментов, и тогда он ловким жестом фокусника провел по животу Чармейн, прижимая свободные складки платья к телу.

— Поздравьте ее, Чармейн будет матерью!

Городские дружно взревели от восторга, а Чармейн дернулась как от пощечины и улыбнулась через силу.

Что с ней, не сама ли мечтала об этом самом совсем недавно? Почему от уважения за лесничество ей сладко на душе, а от восторгов о беременности муторно, будто кто-то под платье заглянул?

Отец повел ее под руку в сторону дома. Ухажер, натужно пыхтя, семенил позади с котомкой. У дома отец повернулся к городским, сжав плечо дочери, рассказал, как всю жизнь готовил ее быть примерной женой (Чармейн внутренне фыркнула), нарисовал в радужных красках светлое будущее, в котором ребенок Чармейн станет будущим лесничим (тут она помрачнела), и царственным жестом отпустил всех по домам.

Мать стояла у порога и смотрела на дочь горящими глазами.

— Ты и вправду беременна?

Отец сел в глубокое кресло, положив руки на подлокотники.

— Наконец и от нее будет польза. Что ты стоишь, Чармейн? Пришло время серьезно поговорить. Мать, принеси нам отвар на меду.

Чармейн присела на зеленый диванчик. Отец откинулся в кресле, скрестил пальцы, пристально рассматривая ее с головы до ног. Чармейн отвела глаза, мысленно приказывая себе не поправлять волосы и не касаться ушей. Не привлекать к ним внимания. Между тем отец вынес вердикт: