Вероника Мелан - Путь Воина

— А ты знаешь, что твоя эта девка с моста пришла-таки в монастырь?

— Знаю.

— Смерти напугалась, не иначе.

Ему не ответили. Слишком мягкая сидушка под задом, слишком теплый половик, слишком умиротворяющая вокруг стояла тишина.

— Свалит, поди, через пару дней.

— Или останется.

— С чего ей оставаться? Чему она способна научиться?

— Каждый способен чему-то научиться.

— Зачем ты вообще ей помогла? Еще и сделалась видимой. Что нашла в ней, чего не нашла в других?

— Она пройдет долгий путь, многим поможет. Включая одного человека, который находится далеко отсюда, и которому без ее помощи не выжить.

— Значит, так ему и надо — пусть помирает.

Свалить, что ли, отсюда? Побродить по далеким землям, понаблюдать за людьми, подначить пару человек проявить свои худшие качества? Но всякий раз, воздействуя на людей негативно, он дает Мире шанс воздействовать на них позитивно, и она — противная баба — его всегда использует. Он выявит в ком-то бессердечность — «учись, мол», — она выявит доброту. Он — малодушие, она — отвагу, он — жмотность, она тут же отыщет в худшем представителе человечества щедрость. Замкнутый круг. «В природе обязан царить баланс энергий — обязан, да» , — крякнул Мор мысленно. А так бы он давно согнал этот мир в хаос и ушел почивать на лаврах.

Однако он до сих пор «почивал» тут — рядом с женщиной, которую не трогала ни его раздражительность, ни ворчливость, ни направленные на нее или кого-либо еще насмешки.

Мира. Идеальная женщина, идеальная жена — если бы она кому-то стала женой, — потенциально идеальная мать, ребенок которой купался бы в лучах ласки, как купается в лучах сияющего солнца ребристой поверхностью океан.

— Мир?

— М-м-м.

— А ты хотела бы побыть человеком?

— Конечно.

Он не ожидал иного ответа и тут же ухватился за излюбленную тему — попытаться склонить ее на свою «темную» сторону.

— Но ведь тогда ты стала бы не идеальной, как сейчас. Вновь шла бы путем страданий, лишений, переживаний, с горечью переживала бы беды, терпела обидные слова, разочарования, невзгоды. В какой-то момент потеряла бы над собой контроль, скатилась бы в эмоциональный раздрай, депрессию, уныние, поддалась бы панике. Занялась бы самобичеванием, возможно, покончила бы жизнь самоубийством.

— И что?

— Как что? Не страшно?

— Нет.

— Но почему?

Он действительно не понимал — почему?

Она улыбнулась.

— Потому что во всем есть свет и оборотная сторона.

— В тяжелых уроках?

— Бесценный опыт.

— В потере родных и близких?

— Возможность научиться приятию реальности такой, какова она есть.

— Не устала бы от бесконечных поисков себя?

— Возможно, устала бы. Но ведь и в печали, и в грусти есть любовь.

— Да какая к черту любовь?

— Любовь есть во всем, просто люди не всегда это замечают. Если принять все, что есть вокруг таким, каково оно есть, тогда жизнь перестает тяготить. Тогда учишься просто чувствовать ее, наслаждаться, быть ей — жизнью.

— Принять себя — неидеального?

— И в этом существует красота. В твоей уникальности, а уникальность никто не отберет.

— Ты… больная.

— Я просто не такая, как ты.

— А матерью? — Мор попробовал надавить «на больное». — Ты никогда не хотела стать матерью?

И на него взглянули ласковые темные глаза — глаза без упрека и осуждения.

— Я и есть мать, Мор. Я ведь Любовь, а из Любви состоит все живое — животные, растения, люди. Все. И все живое — мои дети.

— А я — живой?

— Живой.

— Значит, и я твой ребенок?

— Ты — продолжение меня. Моя обратная сторона.

Мужчина в кресле раздраженно фыркнул.

— Звучит некрасиво. Как будто ты задница, а я дырка от задницы.

И Мира рассмеялась. От ее смеха зацвели на обоях синие колокольчики, высунулась из часов кукушка, заискрилась бликами кухонная утварь.

— Пошли пить чай, мистер дырка?

— Сама… — он не посмел произнести «дырка». Он смотрел на нее с ненавистью влюбленными глазами. Он страстно желал быть где-то еще, но почему-то пребывал здесь. Он мечтал об алкоголе, но почему-то снова согласился на чай.

— Только, чур, мне с медовым ароматом, листьями брусники и золотыми пылинками чабреца.

Ему согласно кивнули с дивана.

— Чего ты хочешь?

Лин молчала.

Перед глазами пологий луг — к обеду он прогрелся на солнце, утренний иней с травы стаял, пейзаж вновь стал походить, если не на летний, то, по крайней мере, на осенний — тепло и сухо. Выглянуло редкое для этих мест солнце; сидящий на коврике под раскидистым деревом старик — Мастер Шицу — щурил глаза.

«Чего ты хочешь?»

Удивительно, но этот вопрос он уже задавал ей предыдущим днем в обед, и Белинда, решившая, что старец, вопрошая, лишь отдает дань вежливости, чинно пояснила, что, мол, все хорошо: теплая комната, постель, еда и медикаменты — все есть. И, значит, все хорошо, спасибо.

Шицу — его имя указал ей проводник — так ничего и не ответил. Вчера, равно как и сегодня, она сидела под деревом у его коврика (минут двадцать, не меньше) и все ждала фразы: «Что ж, хорошо, ступайте. Дайте знать, если что-нибудь понадобится», но старик словно забыл про нее — не то принялся медитировать, не то все еще чего-то ждал. И, неспособная подняться и уйти без его указки, она сначала слушала, как трепещут на ветру оставшиеся на полуголых ветвях листья, затем принялась обеспокоенно ерзать на комковатой земле, после чего и вовсе наглым образом уставилась на Мастера:

— Можно я пойду?

И он промолчал вновь.

Она продержалась, таращась на луг, еще пару минут, после чего, чувствуя себя глупо и неудобно, поднялась и зашагала прочь.

А сегодня история повторялась.

«Чего ты хочешь?»

Когда они перешли на ты?

Вчера на той ветке, которая склонилась над его головой, было больше листьев — от нечего делать она их сосчитала. Было шестнадцать.

Сегодня осталось четырнадцать.

Что ответить старику? Чего она хочет? Да ничего — все есть. Вот уже пару дней она каталась сыром в масле: ее хорошо кормили, позволяли спать в теплой комнате, с утра приносили новые коренья для мазей, после оставляли в покое. Не ругались, когда она шаталась по монастырю, путаясь под ногами у монахов, не гнали, когда глазела на тренировки послушников, высматривая среди мужских голов, ирокез Рим, не сделали выговор, когда обнаружили стоящей ночью на крыше, откуда она рассматривала стелившийся до горизонта горный пейзаж.

А пейзаж, к слову сказать, завораживал и днем, и ночью, однако ночью он смотрелся уж вовсе сказочно, и, глядя на черные гребни гор, очерченные лунные светом, (ей) отчего-то верилось в духов.

Да и вообще. Этим утром — утром третьего дня в монастыре — она вдруг поймала себя на мысли, что ей здесь однозначно нравится — здесь хорошо. Завораживал размеренной монотонностью храмовый уклад, сытной и даже вкусной казалась постная еда, румяными и здоровыми лица крепких парней — тех самых, что тренировались с восхода и до заката. Она бы так не смогла. Нет. А они не только могли, но при этом выглядели… умиротворенными? Да, несмотря на изнуряющие тренировки, выглядели так, будто делали в жизни что-то очень важное и нужное, что-то очень правильное. И она им завидовала. Завидовала монахам, слушающим ветер за надежными стенами монастыря, завидовала тому, что ночью они ходят по освещенным факелам коридорам, и тому, что по утрам вдыхают запах сосен, мороза и кедров. Ступают босыми ногами по снегу, выдыхают изо рта клубы пара и видят вокруг спокойные доброжелательные лица. Лица тех, кто не судит. Лица «своих».