Ким Харрисон - Немертвый в саду добра и зла

И хотя Миа не двигалась, Айви напряглась, когда небольшая женщина, казалось, собрала тени в комнате, заворачиваясь в них.

— Только живые вампиры с душой дают, а также берут, — сказала она. — И вот почему ты страдаешь, Айви.

Ее голос, низкий и насмешливый, потряс Айви, от того как она использовала ее имя.

— Ты все еще могла бы найти красоту среди уродства, если бы была достаточно сильна, — продолжала Миа. — Но ты боишься.

Внутри у Айви все сжалось, а по коже пошел холодок. Это было слишком близко к тому, что она искала, как раз когда она отрицала, что это существовало.

— Ты не можешь найти любовь во взятии крови, — сказала она, полная решимости не расстраиваться и невольно накормить эту… женщину. — Любовь красива, а кровь жестоко удовлетворяет уродливую потребность.

— И тебе не нужна любовь?

— Это не то, что я сказала. — Айви чувствовала себя нереально, и она схватилась за край стола. — Кровь — не способ показать любовь. — Голос Айви был мягким, но внутри она кричала. Она так бесилась, что не могла успокоить друга, не заражая его своей жаждой крови. Смешение ее потребности в любви и ее потребности в крови портило любовь и делало ее мерзким. Ее желание разделить эти два понятия было так близко, столь уязвимо, что она почти задохнулась, когда Миа покачала головой.

— Это не то, кем ты хочешь быть, — усмехнулась она. — Я вижу это. Это льется из тебя как слезы. Ты лжешь себе, говоря, что кровь и любовь разделены. Ты лжешь, говоря, что здравомыслие существует, когда называешь две вещи вместо одной. Только, приняв это, ты сможешь подняться выше того, что требует от тебя тело, чтобы жить верной тому, кого ты захочешь… кого полюбишь, и кто будет достаточно силен, чтобы пережить твою любовь.

Потрясенно, Айви замерла. Эта миниатюрная женщина, сидящая перед ней, вытягивала из Айви ее самые отчаянные, скрытые желания, выставляя их на показ. Она хотела управлять жаждой крови… но это чувствовалось так чертовски хорошо, чтобы позволить ей управлять собой. И если она называла это любовью, тогда она половину жизни была шлюхой по собственной воле.

Когда она смотрела на понимающую улыбку Мии, воспоминания наполнили ее: воспоминания о прикосновении Пискари, его похвале, о том, как он все брал от нее, его слова были доказательством ее преданности и любви, и как она старалась принимать и делать все, что он хотел. Это было столь же свежо, как будто это произошло вчера вечером, а не почти десятилетие назад. Годы снисходительности следовали, когда она обнаружила, что чем больше она доминировала, тем больше удовлетворения она жаждала и меньше получала. Это был жестокий скользкий узел, который посылал ее просьбу Пискари дать ей чувство ценности. И хотя она никогда не находила его, он причинял сладкую боль.

Теперь эта женщина, которая могла потягивать страдание от другого также легкого, как дышать, хотела, чтобы она признала, что двойственность, которая спасла ее здравомыслие, была неправдой? Что она может найти красоту в своей тяге, называя ее любовью?

— Это не любовь, — сказала она, чувствуя, как будто не может дышать.

— Тогда, почему ты противишься Арту? — обвинила Миа, намек улыбки появился у нее на лице, и она насмешливо подняла одну бровь. — Весь этаж думает об этом. Ты знаешь, что это больше, чем случайный акт. Это способ показать твою любовь, и дать это Арту означало бы, что ты — половинчатая, а не шлюха. Грязная, извращенная шлюха, продающая себя за мгновение плотского удовольствия и профессионального продвижения.

Это было так близко к тому, что Айви думала сама, что она сжала челюсть, довольная, что офисная дверь была закрыта. Она чувствовала, что ее глаза расширили, но воспоминание о голоде, мелькнувшем в глазах Мии, заставляло ее сидеть. Она знала, что Миа вызывала ее, подстрекала ее гнев, таким образом, она могла упиваться им. Это было то, что делали банши. Они часто использовали правду, чтобы сделать так, чтобы стало еще хуже.

— Нельзя выразить свою любовь в том, чтобы брать кровь, — сказала Айви, ее голос звучал низко и неистово.

— Почему нет?

Почему нет? Это звучало так просто.

— Потому что я не могу сказать крови нет, — сказала Айви горько. — Мне нужно это. Я жажду этого. Я хочу удовлетворить свою жажду, черт побери.

Миа рассмеялась.

— Ты глупая, плаксивая маленькая девочка. Ты хочешь удовлетворить ее, потому что это связано с твоей потребностью в любви. Для меня слишком поздно. Я не могу найти красоту в удовлетворении моих потребностей, потому что все, кого банши любят, умирают. Ты можешь, и посмотри, ты настолько эгоистична, что мне хочется тебя ударить. Ты — трусиха, — обвинила она. — Слишком напуганная, чтобы найти красоту в своих потребностях, потому что сделать это — признание, что ты была неправа. Что ты дурачила себя большую часть своей жизни, лгала, что это не важно, таким образом, ты можешь удовлетворить свои желания. Ты — шлюха, Айви. И ты знаешь это. Прекратите обманывать себя, что ты не такая.

Айви чувствовала, что ее глаза вспыхнули и стали полностью черными от гнева.

— Ты должна уйти, — сказала Айви, мышцы были так напряжены, что требовалась вся ее сдержанность, чтобы удержаться от того, чтобы не ударить банши.

Миа встала. Она выглядела живой и яркой, ее гладкое лицо покраснело, но было красивым, как у осуждающего ангела, сильное и безразличное.

— Ты можешь жить не своей судьбой, — дразнила она. — Ты можешь быть той, кем хочешь быть. Так Пискари деформировал тебя. Так он сломал тебя и переделал, чтобы ты была гибким источником эмоциональной богатой крови. Тебе решать принимать или отрицать это.

— Думаешь, мне нравится быть такой? — сказала Айви, вставая, когда ее расстройство плескалось через край. — Думаешь, что мне нравится кто-то с длинными зубами, который может обмануть меня? В этом я родилась… и нет никакого другого пути. Слишком поздно! Слишком много людей ожидают, что я такая, слишком много людей вынуждают меня быть такой, какой они хотят, чтобы я была. — Правда выходила, беся ее.

Миа открыла рот, ее лицо пылало. Ее глаза были скрыты солнцезащитными очками, а золото в ее коротких темных волосах ловило свет.

— Это оправдание ленивой, напуганной трусихи, — сказала она, и Айви напряглась, готовая сказать ей замолчать, но память о голоде держала ее на поводке. — Признайся, что ты была неправа. Признайся, что ты — уродина и шлюха. Тогда больше так не будет.

— Но это так хорошо! — прокричала Айви, не заботясь о том, слышал ли этаж или нет.

Миа дрожала, все ее тело сотрясалось. Быстро дыша, она схватилась за спинку стула. Когда она пристально посмотрела из-за ее солнцезащитных очков, Айви поняла, что воздух был так же чист и неиспорчен, как будто спора не было. Пульс участился, Айви глубоко вдохнула, находя только намек духов Мии и самый мягкий след ее пота. Черт. Сука была хороша.