Елена Ершова - Неживая вода

– И не скажешь, что лунатик, – нервно усмехнулся Прохор Власович, сверху вниз глядя на Игната. – Что ж ты, соколик, так на меня смотришь, будто мертвеца увидел?

Игнат привалился к стене, прикрыл усталые глаза, в которых все еще стоял образ пожираемой жуками Званки.

– Это черный вепрь, – произнес себе под нос. – Все дело в нем. Тогда я еще не знал, но теперь понял… – Он прижал ладонь к груди и ощутил за подкладкой узелок с тайным эликсиром. – Они первые предали Солонь, – горько сказал Игнат. – И дядька Касьян, и Егор, все… Отдали ее на растерзанье нави. И еще тогда решили, что первой отдадут Званку…

В красном углу, перед образами, тревожно потрескивала лучина. Догоревшие угли падали в чан с водой и вздыхали, умирая. Их вздохам вторило мерное постукивание, но это было не постукивание маятника – неподвижно висел он под старинными часами, точно голая кость. Стрелки черными иглами прокалывали цифры шесть и девять – время, когда в оставленной избе окончательно замерла жизнь. А теперь хозяин вернулся, но не собирался запускать эту жизнь снова.

Сгорбленный и мрачный, сидел он напротив запыленного трюмо и задумчиво вглядывался в отражение воспаленными глазами. Пальцы крепко сжимали стеклянную колбу и торцом тихонько постукивали о край стола – за этим сокровищем прошел Игнат от Солони до самых Шуранских земель. И не только прошел, а и назад вернулся, да по пути растерял и любовь, и дружбу, и веру в людей. Принес лишь несколько монет в кармане да смерть в склянке. Разлей ее неосторожно – весь мир запылает.

Вода в чане отражала и множила свет, и тени роились, разбегались по стенам, будто стайки жуков-мертвеглавцев. В подполе сновали мыши, а казалось – это на далеком солоньском кладбище жуки шелестели щетинистыми лапками, разрывая гниющую плоть.

«Сколько лет прошло, – подумал Игнат. – Что осталось от Званки? Прах да кости».

Он кисло усмехнулся, в последний раз стукнул склянкой о стол и грузно поднялся.

– Верил я тебе, баба Стеша, – хмуро сказал Игнат. – А ты за свое благополучие чужой жизнью расплатилась. И другим эту науку передала. Да и мне самому. Видно, нельзя у людей иначе. Хочешь спастись сам – топи другого.

Лучина подмигнула тускнеющим огоньком. Игнат подошел, рассеянно тронул светец и замер, встретившись с печальным взглядом Спасителя.

«В сердце твоем яд, в деснице твоей огонь», – всплыли в памяти слова, услышанные в заброшенной ставкирке. Игнат подобрался, ожидая, что икону снова перечеркнет зияющая трещина и оттуда хлынет черная кровь. Но лик Господа оставался печален и светел. Без злобы смотрел он на Игната, проникновенно, как бы повторяя последние слова Прохора Власовича, сказанные на прощанье: «Даю тебе несколько дней сроку. Потом придут в Опольский уезд чистильщики. Где навьи сорняки всходят, там прополка нужна. И хоть по глазам вижу, принял ты решение, а все же подумай, не торопись: есть и для отравленных душ исцеление».

– Коль начал, так завершить надо, – глухо отозвался Игнат. – Пришла пора выйти на бой со своими бесами.

И отвернул Спасителя к стене.

В тот же миг лучина мигнула и прогорела до конца. Последние угольки окунулись в воду, и дом окутало черной кисеею. Игнат на ощупь вернулся к столу, подобрал колбу и, сунув ее в карман, шагнул за порог.

Солонь встретила мертвенной тишиной.

Над крышами курился дымок, окна сонно прикрывали тяжелые веки ставен. И ветер тихо-тихо шелестел в ветвях, словно вторя дыханию спящих людей. В тепле и беспечности текли их дни. Малой кровью выторговали селяне еще пять лет счастья, а там, может, и пронесет. Может, кто-то, запустивший эксперимент, закроет его окончательно. И останется от нави то же, что осталось от их эмбрионов на заброшенной базе – горсть пепла да темные воспоминания.

Это если в недобрые руки не попадет мертвая вода. Без разницы кому – лживым солоньским мужикам, нави или изгнанному из пекла черту. Стало быть, надо схоронить ее до поры до времени. Только не в собственном доме – туда нечисть сунется в первую очередь. И не на кладбище, куда поначалу ноги сами понесли Игната, – на могиле Званки хотел спрятать колбу, да только вовремя понял, что и это место не окажется для нави тайной. Известно – черти хитростью славятся.

Игнат сбавил шаг, а после и остановился в задумчивости.

Антрацитовая хмарь на востоке поблекла. Скоро придет рассвет, а с ним выйдут кормить скотину солоньские хозяйки. Слухи они разносят, что дворовые собаки блох. И тогда вся деревня узнает о возвращении Игната. Да он и сам не станет прятаться, не для того вернулся. Вот только сокровище бы уберечь от завистливых глаз да жадных рук.

Из-за хат донесся тоскливый собачий вой. Игнат вздрогнул и обернулся, зашарил воспаленными глазами по темной улице.

«Нехорошо, – тревожно подумал он. – По усопшему плачет».

И хотел суеверно перекреститься. Но не сделал ничего, только крепче сжал рукою карман, в котором хранилась колба, да уставился на дом, где, в отличие от прочих, над трубой не вился дымок, и несло от жилища безлюдьем да заброшенностью.

Знакомым показалось крыльцо и пузатый фонарик, качающийся над дверью. Окна, некогда наполненные теплым золотистым светом, теперь были мертвы и пусты. В них, за потемневшими от пыли стеклами, едва различимыми силуэтами застыли высохшие цветы.

«Это же дом Марьяны», – понял Игнат.

И проняло холодком.

Как лунатик, шагнул к калитке – покосившаяся, снятая с петель, она нижним краем вмерзла в колею. Должно быть, мужики повредили, когда волокли отбивающуюся Марьяну к грузовику. И не нашелся плотник, умеющий починить калитку. И не нашелся хозяин, чтобы наполнить жизнью заброшенный дом.

Игнат протиснулся в образовавшуюся щель. Прогнулись и глухо заскрипели под его весом сбитые порожки лестницы. Так ли скрипели они, когда с теплым пирогом в руках шел он благодарить лекарницу? Игнат замер, ожидая, что вот-вот распахнется дверь и повеет на него сладостью свежеиспеченной сдобы, а лукавый голос скажет: «Что ж ты стоишь? Входи, Игнат, бабки Стеши внук…»

Пусть не будет ни метельной ночи, ни избушки лесной ведьмы, ни часов с гравировкой Эгерского королевства. Со временем затянется рана, уйдут дурные сны, и останется одна Марьяна. Строгая и ласковая, опровергающая все чудеса, потому что сама была чудом. Таким обычным, человеческим, настоящим. А надо ли другого? И обугленное, истосковавшееся сердце Игната трепыхнулось в ожидании…

Но чуда не случилось.

По-прежнему тянуло из-под двери затхлостью, по-прежнему клубилась тьма в глазницах окон. Деревенские жители не заколачивали их – никто не претендовал на пустующий дом, а воровать там было нечего. А если и было, давно на нужды расхватала местная голытьба.