Елена Ершова - Неживая вода

Щебеча, пронеслась стайка гимназисток. Поравнявшись с Игнатом, девчонки зарумянились и прыснули, а потом ускорили шаг, шепча что-то друг другу на ушко и поочередно оглядываясь через плечо.

Прошла пожилая семейная пара. Семейство с тремя детьми. Неторопливые пожилые модницы в кокетливо заломленных набок шляпках. Прошел пожилой мужчина под руку с женой – оба одеты неброско, явно рабочая косточка. Следом за ними – взрослая девушка под руку с подругой. Рассеянно скользнули по Игнату строгие серые глаза, встревоженно вспыхнули на миг, потом отвернулись, но этой вспышки хватило, чтобы омыть Игната горячей волной.

– Марьяна… – сказал он.

Должно быть, слишком тихо, чтобы перекрыть и колокольный звон, и сутолоку, и чириканье воробьев, и далекие звуки автомобильных сигналов. Но она все равно услышала.

Замерла, не поворачивая головы, не слушая подругу, тянувшую ее за руку. Потом что-то тихо сказала, и подруга обиженно надула губы и подалась в сторону ярмарки. А Марьяна возвратилась к Игнату.

Он тоже хотел сделать навстречу несколько шагов, но ноги предательски отяжелели, будто снова по пояс намело сугробов, и не стало звона – только вой бурана, и не стало улицы – только глухая чащоба. Игнат вздрогнул, обтерся рукавом, и наваждение схлынуло. А Марьяна осталась.

– Я не сразу тебя узнала, – тихо сказала она.

– И я… не сразу… – онемевшим языком вытолкнул Игнат.

На Марьяне было приталенное голубое пальто и сапожки на остром каблучке, вокруг шеи – пестрая косынка. А косы не было: крупно завитые темные локоны рассыпались по плечам, и это придавало Марьяне серьезный, какой-то повзрослевший вид.

– Где же твоя коса? – глупо спросил Игнат и испугался вопроса. Вдруг обидится? Вдруг повернется и уйдет, обдав его запахом цветочных духов, – такая чужая, городская, далекая?

Марьяна усмехнулась, ответила спокойно:

– Остригла. Что коса? Только мешалась да под рукой путалась. И подружки задразнили: Марьяна-краса, длинная коса.

– Глупые, – сказал Игнат и улыбнулся.

– Глупые, – со вздохом подтвердила Марьяна и вскинула брови, вопросительно глянула на парня снизу вверх. – А тебе не нравится?

– Нравится…

Она снова вздохнула – как показалось Игнату, с облегчением. Привычно прикоснулась к локонам, накрутила на палец, отпустила. Улыбнулась несмело:

– А где же твои кудри?

– Тоже остричь пришлось, – ответил Игнат и, подумав, добавил: – На пожаре сгорели. Ожог у меня был сильный. Да как видишь, обошлось. А волосы что? Вырастут.

Марьяна кивнула. Подняла руку, словно хотела дотронуться до правой щеки Игната, где оставил метку огонь, но не посмела, подержала на весу и опустила.

– В Солони пожар?

– В ней.

Марьяна помолчала, потом спросила настороженно:

– Снова… они приходили?

И умолкла, будто испугалась, что сболтнула лишнее, уставилась на Игната распахнутыми глазами – серыми, как северное небо. А он сразу понял, что хотела спросить девушка, и не стал лгать.

– Они.

– А что же люди? – прошептала Марьяна.

– Кто выжил. А кто нет.

– А если еще придут?

– Не придут. Теперь-то уж точно.

Ушла навь с обжитых земель, прогнали ее и дожди, и солнце, а потом и люди прогнали. Настал день, и прошли по всему Опольскому уезду чистильщики, убрали остатки гнили, напоили почву живой водой, чтобы взошли в Солони ростки новой жизни.

– Значит, нашел ты, что искал? И своих земляков простил?

– И нашел, и простил, – ответил Игнат и глянул на Марьяну виновато, искоса: – А ты? Простила?..

Сердце ухнуло, затрепетало в ожидании ответа. Марьяна молчала, перебирала локоны длинными пальцами, а на Игната не смотрела.

– Не знаю… – наконец тихо произнесла она.

Игнат отвел взгляд. К горлу подступил комок, ладони стали влажными и ватными, и он засунул руки в карманы, чтобы не выдать, как дрожат его пальцы. Он все еще стоял, раздумывая, какие слова подобрать. Может, рассказать, как шел через болота и день, и ночь и нес за пазухой эликсир, способный наводнить землю армией неживых монстров? Может, вспомнить, как пламя лизало крыши солоньских домов и бесновалась нечисть, утратив свое сокровище? Может, объяснить, зачем приехал в город? Ведь по делу, и когда обживется, то привезет с собой рыжего Сеньку, Эрнестова сына. Толковый из пацана подмастерье выйдет.

– Надолго ты в Новую Плиску? – спросила Марьяна, и поток мыслей тут же иссяк, а напряжение отпустило.

– Пока храм не отреставрируют, – сказал Игнат. – Плотником я нанялся.

– Что ж, – ответила она. – Хорошие плотники везде нужны, – и добавила печально: – А я вот скоро уезжаю. В Славен. Я ведь на интернатуру документы подала. Буду педиатром.

– Что ж, – сказал Игнат. – И хорошие врачи нужны.

Они еще немного помолчали. Давно стих колокольный звон, оставив после себя легкую зыбь в весеннем воздухе. Кто куда разбрелись прихожане. И наступила такая тишина и такая пустота, что чудилось – застыли Марьяна и Игнат внутри большого пузыря, а кроме них здесь не было никого. И страшно было сказать слово: а вдруг лопнут тончайшие мыльные стенки? И не хотелось прерывать мгновение: а вдруг и это окажется пустым сном?

– Мне пора, – первой нарушила молчание Марьяна. – Троица ведь. Столько еще дел нужно сделать…

– И мне пора, – сказал Игнат. – Заждался меня работодатель.

Он постеснялся подать руку, и она не подала. Повернулась и пошла, поцокивая каблучками по мостовой. Потом, будто вспомнив что-то, обернулась через плечо, откинула со лба упавший локон, стрельнула лукавыми глазами – и стала вдруг привычной Марьяной.

– Ну, так прощай, Игнат, бабы Стеши внук, – проговорила она. – Может, когда и свидимся.

И, не дожидаясь ответа, развернулась и пошла, и пошла сквозь подсвеченную солнцем аллею, отстукивая каблуками шаги. А следом за ней – над тополями, над головами, над куполами – вспенивая молочные буруны, потекла облачная река. Это была река времени, река жизни, таящая в себе и плод, и дождь, и мир, и явь, и свет, и любовь, и Бога.

Так было, так есть и так будет до скончания времен.