Эрин Моргенштерн - Ночной цирк

Чандреш наблюдает, как она меняет местами планы помещений, и на его лице появляется улыбка, когда он начинает понимать, что к чему. Подключившись к ее занятию, он сам вносит несколько изменений, пририсовывая вокруг древнего египетского храма, изображенного на голубой прусской чертежной бумаге, колонны с круговыми книжными полками. Они вдвоем сидят на полу, подбирая сочетания комнат, коридоров и лестниц.

Чандреш хочет было позвать Марко, но обрывает себя на полуслове.

— Все время забываю, что его нет, — жалуется он Поппет. — Однажды он ушел и больше не вернулся. Даже записки не оставил. Для человека, который непрестанно что-то писал, это несколько неожиданно.

— Насколько мне известно, его отъезд не был запланирован, — говорит Поппет. — И я помню, как он был расстроен тем, что не успел уладить здесь все дела.

— Ты знаешь, почему он ушел? — спрашивает Чандреш, поднимая на нее глаза.

— Он ушел, чтобы быть вместе с Селией Боуэн, — отвечает Поппет и не может сдержать улыбку.

— Вот как! — восклицает Чандреш. — Не замечал за ним ничего такого. Что ж, рад за них. Чем не повод для тоста!

— Тоста?

— Ну да, шампанского у нас нет, — соглашается Чандреш, отодвигая в сторону нагромождение пустых бутылок, чтобы выложить на полу очередную порцию эскизов. — Вместо тоста мы посвятим им комнату. Как думаешь, какая бы им приглянулась?

Поппет разглядывает планы и наброски. Она видит несколько, которые, как ей кажется, могли бы прийтись по душе кому-то из них. Наконец она останавливает выбор на рисунке, изображающем круглое помещение без окон. Свет проникает туда сквозь аквариум с золотыми рыбками, встроенный в потолок. От комнаты веет завораживающей безмятежностью.

— Вот эта, — говорит она.

Взяв карандаш, Чандреш размашисто пишет по краю листа: «Посвятить М. Алисдеру и С. Боуэн».

— Если хотите, я помогу вам найти нового секретаря, — предлагает Поппет. — Я могу ненадолго задержаться в Лондоне.

— Спасибо, дорогая, это было бы весьма кстати.

Большая сумка, оставленная Поппет на полу, неожиданно валится набок с глухим стуком.

— Что у тебя там? — спрашивает Чандреш, опасливо глядя на сумку.

— Я привезла вам подарок, — весело объявляет Поппет.

Она поднимает сумку и бережно вынимает крошечного черного котенка с белыми пятнышками на лапках и хвосте. Он выглядит так, словно его обмакнули в сливки.

— Ее зовут Ара, — говорит Поппет. — Она умеет приходить на зов и обучена паре-тройке смешных фокусов, но больше всего ей нравится подставлять ушко, чтоб за ним почесали, и сидеть на подоконнике. Я подумала, что вам придется по душе такой компаньон.

Поппет опускает котенка на пол и держит руку над его головой. Тихонько мяукнув, котенок поднимается на задние лапки, чтобы облизать ее пальцы, а потом замечает Чандреша.

— Привет, Ара, — улыбается он.

— Я не стану возвращать вам память, — говорит Поппет, глядя, как котенок пытается забраться Чандрешу на колени. — Я даже не уверена, что у меня бы получилось, попытайся я это сделать, а вот Виджет, скорее всего, справился бы. Но я не думаю, что вам нужно тащить на своих плечах этот груз. Пожалуй, смотреть вперед куда вернее, чем оглядываться назад.

— О чем это ты толкуешь? — спрашивает Чандреш, подняв котенка и почесывая его за ушком, отчего тот начинает довольно урчать.

— Так, пустяки, — отмахивается Поппет. — Спасибо, Чандреш.

Наклонившись, она целует его в щеку. Одновременно с прикосновением ее губ к Чандрешу приходит ощущение, что так хорошо он не чувствовал себя уже много лет — словно он наконец вышел из забытья. Его ум ясен, очертания будущего музея начинают приобретать четкость, а в голове появляются идеи новых проектов, на которые он вполне готов замахнуться.

Чандреш и Поппет проводят несколько часов, сортируя эскизы и делая новые наброски, придумывая музей, в котором искусство древности будет соседствовать с мечтой о будущем. Черно-белый котенок, играя, бьет лапкой по норовящим свернуться в рулон краям листов, на которых они рисуют.

— Предания нынче уже не те, мой мальчик, — говорит человек в сером костюме, и в его голосе сквозит еле уловимая грусть. — Добро в них больше не борется со злом, никто не отрубает драконам головы и не спасает прекрасных дев. Как я мог убедиться, большинство прекрасных дев и сами могут постоять за себя — по крайней мере те из них, которые чего-то стоят. Забыты простые сказки, в которых ради счастливого конца герой должен совершить подвиг и убить чудовище. Теперь не сразу и разберешь, что есть подвиг — и ради чего он. Чудовища скрывают свою истинную сущность под самыми невероятными обличьями, и порой трудно разглядеть, что за ними прячется. Да и концов уже не бывает — ни счастливых, ни каких-либо других. Жизнь продолжается, судьбы разных людей переплетаются друг с другом. Так история твоей жизни отчасти переплетается с историей твоей сестры, а ее история — с множеством других, и невозможно предсказать, к чему приведет каждая из них. Грань между добром и злом куда тоньше, чем в сказке о принцессе и драконе или Красной Шапочке и волке. Разве дракон не герой собственной сказки? А волк разве не ведет себя именно так, как и положено волку? От собратьев его отличает лишь то, что он переодевается бабушкой, чтобы немного поиграть со своей добычей.

Виджет потягивает вино из бокала, раздумывая над его словами.

— А разве это не значит, что простых сказок никогда и не было? — спрашивает он.

Пожав плечами, человек в сером костюме берет со стола бутылку, чтобы вновь наполнить бокал.

— Сложный вопрос. Сюжет и мораль сказки незамысловаты, но время расставляет свои акценты, что-то меняет, и сказка уже нечто большее, нежели просто история, повествующая о ряде событий. Но для этого нужно время. Самые правдивые сказки прошли проверку жизнью и временем.

Возле их столика останавливается официант и, не обращая внимания на человека в сером костюме, перекидывается парой слов с Виджетом.

— На скольких языках ты говоришь? — спрашивает человек в сером костюме, когда официант уходит.

— Я никогда не пытался сосчитать, — признается Виджет. — Я могу заговорить на любом, стоит лишь послушать его немного, чтобы уловить азы.

— Впечатляет.

— Чего-то я сам нахватался, а потом Селия научила меня выделять грамматические конструкции и различать в последовательности звуков отдельные слова.

— Надеюсь, она была куда лучшим учителем, нежели ее отец.

— Насколько я могу судить, между ними нет ничего общего. По крайней мере, она никогда не заставляла ни меня, ни Поппет принимать участие в рискованных состязаниях.

— Тебе хотя бы известно, в чем заключалось состязание, на которое ты намекаешь? — спрашивает человек в сером костюме.