Тахера Мафи - Разрушь меня

Дыши.

— Нам пора, — говорит он.

Дыши.

— Куда мы идем?

Он не отвечает. Мы выходим из комнаты. Я оглядываюсь. Коридор пуст.

— Где Адам все?

— Мне очень нравится это платье, — говорит Уорнер, оборачивая руку вокруг моей талии.

Я дергаюсь, но он тянет меня за собой, направляясь к лифту. — Впечатляюще подходит. Оно отвлекает меня от всех твоих вопросов.

— Бедная твоя мать.

Уорнер чуть не спотыкается. Его глаза большие, тревожные. Он останавливается в нескольких шагах от нашей цели. Оборачивается.

— Что ты имеешь в виду?

Мой желудок падает.

На его лице напряжение, дрожащий ужас, внезапное понимание.

Я пытаюсь пошутить, словно я не это сказала. «Мне жаль твою бедную мать, — то, что я собиралась ему сказать, — что она имела дело с таким несчастным, жалким сыном». Но я ничего из этого не говорю.

Он схватывает меня за руки, всматриваясь в мое лицо. Настойчивость пульсирует в его висках.

— Что ты имеешь в виду? — настаивает он.

— Н-ничего. — Я заикаюсь. На середине мой голос ломается. — Я не... это была шутка...

Уорнер отпускает мои руки так, будто они обжигают его. Он смотрит в сторону. Вызывает лифт и не ждет меня.

Интересно, о чем он не говорит мне.

Только после того как мы проезжаем несколько этажей вниз и идем по незнакомому коридору к незнакомому выходу, он наконец смотрит на меня. Он произносит лишь четыре слова:

— Добро пожаловать в твое будущее.

Я купаюсь в солнечном свете.

Уорнер держит открытой дверь, которая ведет просто наружу, а я к этому так не готова, что с трудом различаю окружение. Он хватает меня за локоть, помогая устоять на месте, и я смотрю на него.

— Мы собираемся выйти наружу. — Я говорю это потому, что должна сказать это вслух.

Потому что внешний мир является редким для меня удовольствием. Потому что я не знаю, пытается ли Уорнер снова быть хорошим. Я перевожу взгляд от него к чему-то напоминающему бетонную площадку и обратно к нему. — Что мы делаем снаружи?

— У нас кое-какие дела.

Он тащит меня к центру его мира, а я отстраняюсь от него, протягиваю руки к небу, надеясь, что оно запомнит меня. Тучи, как всегда, серые, но они немногочисленные и небольшие.

Солнце высоко-высоко-высоко, лениво путешествует по небосклону, направляя нам свое тепло. Я встаю на носочки и пытаюсь дотянуться до него. Ветер обнимает мои руки и улыбается на моей коже. Прохладный, шелковисто-гладкий воздух мягким ветерком ерошит мои волосы. Эта квадратная площадка может быть моим танцевальным залом.

Я хочу танцевать со стихией.

Уорнер берет меня за руку. Я оборачиваюсь.

Он улыбается.

— Это, — говорит он, указывая на холодный серый мир под нашими ногами, — это делает тебя счастливой?

Я оглядываюсь. Я понимаю, что площадка — не совсем крыша, а находится где-то между двумя зданиями. Я подхожу к краю и вижу мертвую землю, и голые деревья, и разбросанные провода, тянущиеся на мили.

— Холодный воздух пахнет чистотой, — говорю я ему. — Свежестью. Новизной. Это самый замечательный запах в мире.

В его глазах одновременно видны смех, озадаченность, заинтересованность и смущение.

Он качает головой. Поглаживает пиджак и тянется рукой в карман. Он достает пистолет с золотой рукояткой, бросающей блики на солнце.

Я судорожно вздыхаю.

Он осматривает ружье непонятным мне образом, по-видимому, чтобы проверить, действительно ли он заряжен. Он держит его в руках, палец находится непосредственно на спусковом крючке. Он оборачивается и видит выражение моего лица.

Чуть не смеется.

— Не волнуйся. Это не для тебя.

— Почему у тебя пистолет? — Я тяжело сглатываю, сильно обхватывая руками. — Почему мы здесь?

Уорнер возвращает пистолет обратно в карман и подходит к противоположному концу выступа. Движением он призывает меня последовать за ним. Я подхожу ближе.

Прослеживаю за его взглядом. Вглядываюсь через ограду.

Каждый солдат у здания стоит на расстоянии не более пятнадцати фунтов под нами.

Я насчитываю около пятидесяти рядов, каждый стоит совершенно прямо, каждый прекрасно расположен, их так много, что я теряю им счет. Интересно, там ли сейчас Адам.

Интересно, видит ли он меня.

Интересно, что он теперь обо мне думает.

Солдаты стоят по периметру квадрата, они все одеты в черное: черные брюки, черные футболки, блестящие черные ботинки; в поле зрения нет пистолетов. Каждый прижимает левый кулак к сердцу. Застывшие на месте.

Черные и серые.

Черные и серые.

Черные и серые, и, мрачные.

Неожиданно я остро осознаю всю непрактичность своего наряда. Внезапно ветер становится слишком бездушным, слишком холодным, слишком болезненным. Я поеживаюсь, но не могу ничего сделать с температурой. Я оглядываюсь на Уорнера, но он уже занимает свое место на краю площадки; очевидно, прежде он делал это много раз. Он достает маленькую продырявленную металлическую вещь из кармана и прижимает её к губам; когда он заговаривает, его голос усиливается и льется над толпой.

— Сектор сорок пять.

Одно слово. Один номер.

Вся группа смещается: левые кулаки разжаты и опущены по бокам; правые кулаки на груди. Все они — единый механизм, работающий в совершенном взаимодействии друг с другом.

Если я бы не боялась так сильно, была бы впечатлена.

— На повестке этого утра у нас два вопроса. — Голос Уорнера проникает в атмосферу: четкий, ясный, невыносимо уверенный. — Первый из них стоит возле меня.

Тысячи глаз смотрят на меня. Я вздрагиваю.

— Джульетта, пожалуйста, подойди ближе. — Два пальца сгибаются в двух местах, чтобы поманить меня вперед.

Я осторожно вхожу в поле их зрения.

Уорнер обнимает меня рукой.

Меня передергивает. Толпа заводится. Сердце сбивается с ритма. Я слишком напугана, чтобы отступить. Его пистолет слишком близок к моему телу.

Солдаты с виду ошеломлены тем, что Уорнер готов прикоснуться ко мне.

— Дженкинс, пожалуйста, подойди поближе.

Мои пальцы пробегают марафон по моему бедру. Я не могу стоять спокойно. Я не могу успокоить сердцебиение, сбивающее мою нервную систему. Дженкинс выходит из ряда; я сразу его замечаю.

Он в порядке.

Боже милостивый.

Он в порядке.

— Дженкинс имел удовольствие познакомиться прошлой ночью с Джульеттой, — продолжает он. Напряжение между мужчинами почти осязаемо. Похоже, никто не знает, к чему он ведет свою речь. И, похоже, пока никто не слышал историю Дженкинса. Мою историю. — Надеюсь, вы все поприветствуете ее с такой же теплотой, — добавляет Уорнер, губы беззвучно смеются. — Она будет с нами некоторое время и будет очень ценной для нашей деятельности.

Восстановление приветствует её. Я приветствую её. Вы должны поприветствовать её.