Тахера Мафи - Разрушь меня

Я не могу смотреть на Адама. Я не могу говорить с ним. Он спит в моей комнате, но я никогда не вижу его. Он дышит так близко к моему телу, но даже не поворачивает губ в моем направлении. Он не следует за мной в ванную. Он не оставляет тайные записи в моем блокноте.

Я начинаю подозревать, что я нафантазировала все сказанное им.

Мне нужно знать, поменялось ли что-то. Мне нужно знать, сошла ли я с ума, держа в сердце эту цветущую надежду, мне нужно знать, что значила та запись Адама, но каждый день его отношение ко мне, как к незнакомке, заставляет меня сомневаться в себе самой.

Мне нужно поговорить с ним, но я не могу.

Потому что сейчас Уорнер следит за мной.

Камеры видят всё.

— Я хочу, чтобы ты убрал камеры из моей комнаты.

Уорнер перестает жевать еду/мусор/завтрак во рту. Он осторожно глотает и откидывается на спинку, глядя на меня.

— Разумеется, нет.

— Если ты обходишься со мой как с заключенной, — говорю ему, — то я буду вести себя как заключенная. Мне не нравится, что за мной наблюдают.

— Тебе нельзя доверять.

Он опять берет ложку.

— За каждым моим вздохом наблюдают. Охранники расположены интервалом в пять футов по всем коридорам. У меня даже нет доступа к собственной комнате, — протестую я. — Камеры не будут иметь значения.

Странное удовлетворение танцует на его губах.

— Ты не совсем стабильна, ты в курсе. Есть вероятность, что ты можешь убить кого-то.

— Нет. — Я хватаюсь за пальцы. — Нет... Я бы не... Я не убивала Дженкинса.

—Я говорю не о Дженкинсе. — Его улыбка — чан с кислотой, просачивающейся в мою кожу.

Он не перестает смотреть на меня. Улыбаться мне. Пытать меня своими глазами.

Это я молча кричу в кулак.

— Это был несчастный случай.

Слова выскакивают из моего рта так тихо и быстро, что я не уверена, что я на самом деле их произнесла, что я до сих пор сижу здесь, или же мне опять четырнадцать лет, и я снова, снова, снова и снова кричу, умираю, погружаюсь в море воспоминаний. Я никогда, никогда, никогда, никогда…

Я не смогу это забыть.

Я увидела её в продуктовом магазине. Она стояла скрестив лодыжки, её дитя было на привязи, она думала, он был рюкзаком. Она думала, что он был слишком глуп/слишком юн/слишком незрел, чтобы понять, что веревка, связывающая его с её запястьем, была устройством, предназначенным для содержания его в её безразличном круге из сочувствия. Она была слишком молода, чтобы иметь ребенка, чтобы иметь эти обязанности, быть похороненной ребенком, который имеет потребности, которые не учитывают ее собственные. Ее жизнь настолько невыносима, так невероятно, чрезвычайно многогранная, слишком гламурна для отпрыска на привязи.

«Дети не глупы», — хотела я сказать ей.

Я хотела сказать ей, что его седьмой крик не означает, что он хочет быть неприятным, что ее четырнадцатое предостережение в виде «гадкий мальчишка/ты такой гадкий мальчишка/ты меня смущаешь, ты, гадкий мальчишка/не заставляй меня рассказывать папе, что ты был гадким мальчишкой». Я не хотела смотреть, но не могла отвернуться. Его трехлетнее лицо сморщилось от боли, ручонки пытались скользнуть под цепь, которыми она обмотала его поперек груди, и она потянула так сильно, что он упал и заплакал, и она сказала ему, что он это заслужил.

Я хотела спросить её, почему она так сделала.

Я хотела задать ей столько вопросов, но я не задала, потому что мы больше не разговариваем с людьми, ведь сказать что-то будет страннее, чем не сказать ничего незнакомцу.

Он упал на пол и извивался, пока я не сбросила все, что находилось в моих руках и все эмоции на моем лице.

«Мне очень жаль», — этого я никогда не говорила её сыну.

Я думала, что мои руки могут помочь.

Я думала, что мое сердце могло помочь.

Я так много думала.

Но я никогда…

Никогда…

Никогда…

Никогда…

Никогда не думала...

— Ты убила маленького ребенка.

От миллиона воспоминаний я впиваюсь ногтями в бархатное кресло, меня преследует ужас, созданный собственными руками, и я напоминаю себе, что я просто так всегда нежелательна.

Мои руки могут убивать. Мои руки могут всё уничтожить.

Я не должна жить.

— Я хочу. — Я задыхаюсь, пытаясь проглотить комок в горле. — Хочу, чтобы ты убрал камеры. — Убери их или я умру, борясь с тобой за порядок.

— Ну, наконец-то! — Уорнер встает и сжимает руки вместе, словно таким образом поздравляет себя. — Я-то думал, когда же ты очнешься. Я ждал то пламя, разъедающее тебя каждый день. Тебя переполняет ненависть, не так ли? Гнев? Разочарование? Зуд что-то сделать?

С кем-нибудь ?

— Нет.

— Ну конечно же да. Ты прям как я.

— Я ненавижу тебя настолько сильно, что ты никогда не сможешь этого понять.

— Из нас получится прекрасная команда.

— Мы — ничто . Ты — ничто для меня.

— Я знаю, чего ты хочешь. — Он наклоняется, понижает голос. — Я знаю, чего всегда хотело твое маленькое сердечко. Я могу дать тебе то, что ты ищешь. Я могу стать твоим другом .

— Я застываю. Запинаюсь. Не в состоянии говорить.

— Я знаю всё о тебе, любимая. — Он улыбается. — Я хотел тебя очень долгое время. Я ждал вечность, пока ты будешь готова. И я не собираюсь упускать тебя так легко.

— Я не хочу быть чудовищем, — говорю я, может быть, больше для себя, чем для него.

— Не борись с тем, кем ты родилась быть. — Он хватает меня за плечи. — Перестань позволять всем говорить тебе, что правильно, а что нет. Покажи себя! Ты прячешься, в то время как можешь победить. У тебя есть гораздо больше энергии, чем ты предполагаешь, и, откровенно говоря, я, — он качает головой, — очарован.

— Я тебе не цирковой уродец , — огрызаюсь я. — И я не стану для тебя выступать .

Он усиливает свой захват вокруг моих рук, и я не могу оторваться от него. Он приближает свое лицо опасно близко к моему, и я не знаю, почему не могу дышать.

— Я не боюсь тебя, дорогая, — говорит он мягко. — Я полностью очарован.

— Если ты не уберешь камеры, то я найду и уничтожу каждую из их. — Я лгунья. Я лгу сквозь зубы, но я в ярости, в отчаянии, в ужасе. Уорнер хочет превратить меня в животное, которое будет охотиться за слабыми. За невинными.

Если он хочет, чтобы я для него боролась, сперва он должен побороть меня.

Улыбка медленно распространяется по его лицу. Рукой в перчатке он касается моей щеки и приподнимает мою голову, сжимая мой подбородок, когда я начинаю уклоняться.

— Ты просто восхитительна, когда злишься.

— Жаль, мой вкус ядовит для тебя. — Я дрожу от отвращения с головы до ног.

— Эта деталь делает эту игру гораздо более привлекательной.

— Ты больной, ты больной ...

Он смеется и отпускает мой подбородок, только чтобы провести осмотр моего тела. Его глаза лениво путешествуют вниз по моему телу, и я чувствую внезапное желание разорвать его селезенку.