Тахера Мафи - Разрушь меня

Мои кости звенят, как кубики льда, замораживая меня до самой сути.

— Мне интересно, — говорит он, наклоняя голову, когда говорит. — Ты помнишь его?

— Нет, — лгу я; не уверена, что жива.

Я пытаюсь отделить правду ото лжи, предположения — от постулатов, но дополнительные наказания сворачиваются вокруг моего горла.

Адам знал меня, когда входил в ту камеру.

Он точно знал, кем я была.

Он уже знал мое имя.

Ох.

Ох.

Ох.

Это всё было ловушкой.

— Заставляет ли эта информация тебя… злиться? — спрашивает он, и я хочу сшить его губы так, чтобы они имели хмурый вид.

Я молчу, и как-то это всё ухудшает.

Уорнер сияет.

— Конечно, я никогда не говорил ему, по какой причине ты там оказалась, я думал, что эксперимент в психушке не должен быть испорчен дополнительной информацией, но он сказал, что ты всегда была угрозой для учеников. Что они всегда сторонились тебя, хотя руководство школы ничего им не объясняло. Он сказал, что хочет посмотреть вблизи на урода, которым ты стала.

Мое сердце разбито. Глаза мигают. Я так обижена, так зла, пребываю в таком ужасе, негодование сжигает меня с такой грубой силой, что это ощущается как пламя, бушующее во мне, костер уничтоженных надежд. Я хочу сокрушить позвоночник Уорнера в своей руке. Я хочу, чтобы он знал, что такое ранить, наносить такие невыносимые муки другим. Я хочу, чтобы он знал о моей боли, боли Дженкинса, боли Флэтчера, я хочу, чтобы он страдал . Возможно, из-за того, что Уорнер прав.

Может, некоторые люди заслуживают этого.

— Сними рубашку.

Несмотря на всё его позерство, Уорнер выглядит искренне удивленным, но он не теряет времени, расстегивая куртку, снимая перчатки, отслаивая хлопчатобумажную рубашку от своей кожи.

Его глаза сияют, отвратительно хотят ; он не скрывает своего любопытства.

Уорнер бросает на пол одежду и почти интимно смотрит на меня. Мне приходится проглотить кипящее отвращение во рту. У него идеальное лицо. Идеальное тело. Его глаза тверды и прекрасны, как замороженные драгоценные камни. Он отражает меня. Мне хочется, чтобы его внешность соответствовала его разрушенному черному внутреннему миру. Я хочу искалечить его дерзость своей ладонью.

Он идет ко мне, пока между нами не остается метра расстояния. Его высота и строение заставляют меня чувствовать себя опавшей веткой.

— Готова? — спрашивает он, высокомерный и глупый.

Я рассматриваю решение сломать ему шею.

— Если от этого уберут все камеры в моей комнате. Все жучки. Всё.

Он подходит ближе. Опускает голову. Он смотрит на мои губы, изучая меня совершенно по-новому.

— Мои обещания многого не значат, любимая, — шепчет он. — Или ты забыла? — Ближе на восемь сантиметров. Его рука на моей талии. Его сладкое и теплое дыхание на моей шее. — Я исключительный лжец.

Осознание врезается в меня, как двести фунтов здравого смысла. Я не должна этого делать.

Я не должна заключать с ним сделки. Я не должна рассматривать пытки. Боже, я сошла с ума.

Мои кулаки сжаты, и я вся дрожу. Я едва могу произнести:

— Можешь катиться в Ад.

Я пячусь.

Дохожу до стены и резко падаю в кучу бесполезности. Отчаяния. Я думаю об Адаме, и мое сердце сдувается.

Я не могу больше быть здесь.

Я лечу к двойным дверям и открываю их прежде, чем Уорнер сможет остановить меня. Но вместо этого меня останавливает Адам. Он стоит прямо снаружи. Ожидая. Охраняя меня, куда бы я ни пошла.

Интересно, слышал ли он все, мой взгляд опускается на пол, мое лицо вспыхивает, а сердце разлетается на кусочки. Конечно же, он всё слышал. Конечно же, он знал, что я — убийца.

Монстр. Бесполезная душа, засунутая в ядовитое тело.

Уорнер специально всё подстроил.

И я стою между ними. Уорнер без рубашки. Адам смотрит на его пушку.

— Солдат, — говорит Уорнер. — Отведи её обратно в комнату и отключи все камеры. Она может пообедать наедине в своей комнате, но я жду её на обед.

Адам слишком долго моргает.

— Да, сэр.

— Джульетта?

Я застываю. Я стою спиной к Уорнеру, но не оборачиваюсь.

— Я действительно жду, что ты выполнишь свою часть сделки.

Требуется пять лет, чтобы дойти до лифта. Еще пятнадцать, чтобы подняться на нем наверх. Когда я вхожу в комнату, мне уже миллион лет. Адам по-прежнему неподвижный, молчит, прекрасно собранный в своих движениях. В его глазах, движениях тела нет ничего, что сказало бы, что он хотя бы знает мое имя.

Он двигается быстро и аккуратно, находя небольшие устройства, предназначенные для слежения, и отключает их по одному. Если кто-то спросит, почему камеры не работают, Адам не попадет в беду. Этот приказ Уорнера. Что делает его официальным.

Это позволяет мне иметь некоторую уединенность.

Я думала, это требует конфиденциальности.

Я такая дура.

Адам не тот мальчик, которого я помню.

Я была в третьем классе.

Я только что переехала в город после того, как меня выгнали попросили покинуть мою старую школу.

Мои родители всегда были в движении, всегда убегали прочь от беспорядка, который я совершала, от дружбы, которой у меня не было. Никто никогда не хотел говорить о моих "проблемах", но таинственность, окружающая мое существование, делала все только хуже.

Человеческое воображение часто бывает катастрофическим, стоит дать ему волю. Я слышала только обрывки их шепота: "Урод!"

"Слышали, что она сделала?"

"Что за неудачница?"

"…выперли из старой школы".

"Псих!"

"У нее есть какая-то болезнь".

Никто не говорил со мной. Все пялились. Я была настолько маленькая, что плакала. Я ела свой обед наедине возле сетчатого забора и никогда не смотрела в зеркало. Я никогда не желала видеть лицо, которое все ненавидели. Девочки привыкли бить меня и убегать. Мальчики бросали камни в меня. У меня до сих пор шрамы.

Я смотрела на мир сквозь тот сетчатый забор. Я смотрела на машины и на родителей, высаживающих из них своих детей, на моменты, частью которых я никогда не стану. Это было до того, как болезни распространились и смерть стала естественной частью разговора. Это было до того, как мы поняли, что облака стали неправильного цвета, до того, как мы поняли, что животные умирали либо были зараженными, до того, как мы поняли, что все будут быстро умирать от голода. Это было тогда, когда мы все еще думали, что у наших проблем были решения. Тогда Адам был мальчиком, который ходил в школу. Адам был мальчиком, сидевшим в трех рядах передо мной. Его одежда была хуже, чем у меня, обеда у него вообще не было. Я никогда не видела, как он ест.

Однажды утром он приехал в школу на машине.

Я знаю, потому что я видела, как его вытолкнули из нее. Его отец сидел пьяным за рулем, кричал и молотил руками. Адам стоял неподвижно и смотрел в землю, как будто он ждал чего-то, закаливал себя к неизбежному. Я видела, как отец влепил пощечину своему восьмилетнему сыну.