Виктория Шваб - Незримая жизнь Адди Ларю

– Но почему? Как?

Такие короткие вопросы. И чрезвычайно сложный ответ.

Потому что я дура.

Потому что я испугалась.

Потому что я была неосмотрительна.

– Потому, – говорит Адди, прижимаясь к бетонной стене, – что меня прокляли.

Генри хмуро взирает на нее из-за очков.

– Не понимаю…

Адди глубоко вздыхает, стараясь успокоиться.

И, раз уж решила сказать правду, продолжает:

– Меня зовут Адди Ларю. Я родилась в Вийоне в одна тысяча шестьсот девяносто первом году в семье Жана и Марты. Мы жили в каменном доме за старым тисом…

29 июля 1764

Вийон-сюр-Сарт, Франция

У реки повозка с грохотом останавливается.

– Я и дальше могу подвезти, – говорит возница, сжимая поводья. – До деревни еще миля.

– Ничего, – отвечает Адди, – я знаю дорогу.

Чужак с повозкой может привлечь внимание, а она предпочла бы вернуться тем же путем, каким покинула деревню, каким когда-то познавала каждый дюйм этой земли: пешком.

Заплатив, она спускается на землю. Край серого плаща падает в грязь. Багажа у Адди нет, она привыкла путешествовать налегке. Вернее, привыкла расставаться с вещами так же легко, как ими обзаводилась. Так проще. Вещи слишком сложно сберечь.

– Выходит, ты здешняя? – спрашивает возничий.

Адди щурится на солнце.

– Да, – отвечает она. – Но давно не была дома.

Он осматривает ее с головы до пят.

– Не так уж давно.

– Ты не поверишь…

Он щелкает кнутом, повозка катится прочь, и Адди остается одна среди знакомой до последнего камешка местности. Там, где она не была пятьдесят лет.

Это вдвое дольше, чем Адди прожила здесь, но вот что странно – она все равно чувствует себя здесь как дома.

Адди не знает, когда и как ей пришла в голову мысль вернуться. Та просто нарастала внутри, как буря, с того времени, когда весна стала перетекать в лето, тяжесть накатывала, обещая пролиться дождем, затем на горизонте собрались тучи, и в голове прогремели раскаты грома, заставляя Адди отправиться в путь. Возможно, ее возвращение – своего рода ритуал. Способ очиститься, навсегда распрощаться с Вийоном. Возможно, двинуться дальше. Возможно, попытаться найти опору.

Здесь она не останется, это точно.

На поверхности Сарта играют блики, и на миг Адди хочется помолиться, окунуть руки в неглубокую речушку, но ей больше нечего предложить богам и нечего им сказать. Когда было нужно, они не ответили.

За поворотом, за рощей деревьев, среди невысоких холмов серыми каменными домишками, что укрылись в чаше долины, поднимается Вийон. Он разросся, немного раздался вширь, как мужчина в расцвете лет, однако это все та же деревушка. Вот церковь и городская площадь, а там, чуть позади центральных улочек, зеленеет опушка леса.

Адди не сворачивает к городу, а направляется на юг. К дому.

В конце переулка по-прежнему стоит на страже старый тис. За пятьдесят лет на ветках прибавилось узлов да ствол расширился, а в остальном дерево не изменилось.

И на мгновение, когда в поле зрения попадает угол дома, время вдруг зависает, и Адди снова становится двадцать три года. Она возвращается домой из городка, или с реки, или от Изабель, несет таз со стиркой на бедре или пачку листов для рисования под мышкой. В проеме двери вот-вот покажется мать с испачканными мукой руками, раздастся ровный стук отцовского топора, тихие вздохи Максим, их кобылы, – та, как всегда, хлещет по бокам хвостом и жует траву.

Адди подходит ближе, и наваждение рассеивается, превращается в воспоминание. Лошади, конечно, давно уж нет, отцовский сарай покосился на одну сторону, и на заросшей сорняками земле возвышается все такой же мрачный родительский дом.

А чего она ожидала? Прошло пятьдесят лет. Адди знала, что никого здесь не найдет, но один лишь вид заброшенного родного очага выбивает ее из колеи. Ноги сами по себе несут Адди по грязной дороге к покосившимся стенам отцовской мастерской.

Она толкает дверь – гнилая створка крошится – и входит в сарай. Сквозь растрескавшиеся доски проникает солнечный свет, полосами пронзая тьму, воздух пахнет увяданием, а не свежеструганным деревом, насыщенным и душистым. Все до единой поверхности покрыты плесенью и пылью. Инструменты, что отец использовал каждый день, изъедены красно-коричневой ржавчиной и валяются заброшенными. Полки почти пусты – деревянных птичек нет, осталась только большая неоконченная чаша, скрытая слоем паутины и грязи.

Адди смахивает пыль и наблюдает, как та тут же вновь появляется под ее рукой. Сколько лет назад его не стало?

Адди заставляет себя выбраться наружу и замирает. Дом ожил или по крайней мере начал просыпаться. Из трубы стелется струйка дыма. Окно распахнуто, тонкие занавески полощутся на ветру.

Кто-то все еще здесь живет.

Нужно уходить! Дом давно ей не принадлежит, но она уже торопливо пересекает двор и поднимает руку, чтобы постучать, однако на полпути замирает, вспомнив ту ночь, последнюю ночь прошлой жизни. Адди так и топчется на ступеньке, мечтая, чтобы выбор был сделан за нее, и все же она уже дала о себе знать.

Колышется занавеска, окно загораживает тень. Адди успевает отступить всего на пару шагов, когда дверь немного приоткрывается. В щели показывается морщинистая щека, нахмуренная бровь и голубой глаз.

– Кто там? – раздается слабый и хриплый женский голос.

Он камнем ударяет в грудь Адди, выбивая весь воздух. Даже останься она смертной и размякни ее разум со временем, Адди все равно бы его помнила – материнский голос.

Дверь со скрипом отворяется, и на пороге возникает она. Высохшая, словно растение зимой, узловатые пальцы впиваются в потертую шаль. Старая, даже древняя, но живая.

– Я тебя знаю? – спрашивает мать, но по голосу ясно, что не помнит, в нем слышатся лишь сомнения и неуверенность старой женщины.

Адди качает головой.

Впоследствии она станет задумываться, что было бы, ответь она «да». Хватило бы в разуме матери, свободном от воспоминаний, места для правды? Пригласила бы она дочь войти, усадила бы у очага, поделилась бы скромной трапезой? Чтобы, когда Адди покинет родной дом, ей было бы что вспоминать, кроме того, как мать захлопнула перед ней дверь.

Адди молчит, только пытается убедить себя, что эта женщина перестала быть ее матерью, когда она сама перестала быть ее дочерью, но, разумеется, ничего не выходит. А следовало бы!

Адди уже отгоревала, и хотя она испытала при виде матери потрясение, боль не слишком остра.

– Чего тебе? – сурово спрашивает Марта Ларю.

Очередной вопрос, на который нет ответа, потому что Адди и сама не понимает. Она заглядывает через плечо старухи в сумрак помещения, которое когда-то служило ей домом, и странная надежда зарождается в груди. Если мать еще жива, то, возможно… Но Адди уже знает. Знает по паутине на двери мастерской, по пыли на неоконченной чаше, по усталому взгляду матери и темному неопрятному дому.