Александр Харитонов - Чердак с обратной стороны дома

Закрепившись на новом месте, он стал все свои мысли и впечатления, ещё не отражённые в прежних картинах, переносить на новые холсты. Я в искусстве не ахти, какой спец, сужу просто – нравится или не нравится, но как говорили авторитетные люди, дядюшка был художником от Бога. Мне его картины всегда приходились по сердцу, но вовсе не потому, что их автором был мой родственник, а потому что они не оставляли быть равнодушным. Порой смотрю на какое-нибудь из его полотен и невольно думаю: «Неужели же так можно написать? Если бы у меня была куча денег, я бы все картины у него купил, ни одну бы не продал!» Но с этой кучей мне всё как-то упрямо не везло, точнее, не везло до поры до времени, но не о куче сейчас речь.

Насколько мне известно, отсутствием заказов он никогда не страдал. Клиентура у него была обширная. Платили за его работы неплохо. Озвучивать их цены с моей стороны было бы не тактично, но намекну, что, например, за одну из дядиных картин один иностранец заплатил ему сумму, превышающую ежегодный доход моего отца, а он у меня вовсе не дворником работал. К тому же замечу, что за год мой дядя продавал не одну свою картину. То есть, он жил безбедно, и не только потому, что был ассом кисти. В одном из помещений подвала его дома находилась столярная мастерская, а во флигеле кузница. Если дядя шёл туда работать, то он становился искусным столяром и столь же замечательным кузнецом.

Иногда мне казалось, что граждане в большей мере заказывают ему мебель или диковинки из металла, чем картины, на что дядя как-то мне сказал:

– Если взять прошлый и нынешний годы и сравнить мои доходы в процентном отношении, то будет примерно пятьдесят на пятьдесят. Но в этом году, видимо, дерево и металл возьмут верх, ибо нынче ценителей резных гарнитуров и мангалов с коваными розами намного больше, чем тех, кто ценит розы в саду.

– Кстати, надо бы тебе грузовичок поменять, а то возить на «Газели» наш товар, а тем более твои картины, как-то неловко… – заметил тогда Николай, присутствующий при разговоре, и бывший бессменным дядиным напарником в столярном деле уже лет десять.

– Ага, – поддержал его здоровяк Костя – водитель того грузовика-фургона и одновременно подмастерье во всём, тоже трудившийся у дяди около семи годов. – Я тут присмотрел «Мерседес Спринтер». Вполне подходит…

– Что же тогда сидим? Или думаете, что я вам на него денег нарисую? – нахмурился дядя, взглянув на свои часы. – Ещё и десяти вечера нет. У меня есть заказы на крыльцо, на ворота и на качель. Раздувайте горн, разрешаю работать до солнышка.

Мужики не противились. До солнышка, значит, до солнышка. Они знали, что дядя всё равно в три часа утра их отпустит и потом даст отоспаться, но сам будет ковать узоры хоть весь следующий день, до полной победы.

Работоспособность у него была уникальная. Дядя предпочитал трудиться по ночам. Больше двух-трёх часов в сутки он никогда не спал и, что удивительно, так же никогда не выглядел усталым. Но, бывало, что он не отдыхал и по два-три дня. Порой забегу к нему в субботу, часиков в девять – он уже у мольберта: в мыслях где-то там, с кем-то там, с чем-то там своим, для других – табу. На столе распечатанная бутылка коньяка, рюмка и пепельница полная окурков. Дядя, не здороваясь, отмахнётся от меня – не мешай!

Какая-нибудь его очередная Даша-Маша-Наташа скажет мне:

– Весь четверг писал. В пятницу тоже весь день, потом всю ночь работал в столярке, а в шесть утра опять взялся за кисть. Хоть бы прилёг! Хоть бы позавтракал!

– Не вздумай его позвать, – предупреждал я.

– Теперь знаю, – кивала она. – В пятницу как раз позвала… Услышала в свой адрес доселе не известные мне выражения. Если бы кто-то другой так выразился – ушла бы немедленно, но на него я даже не обиделась. Зато сразу стало понятно: работает мужчина – не лезь!

Дядя, несмотря на весь свой талантище, не считал себя таким корифеем изобразительного искусства, каким его считали другие, по моим понятиям, толк в корифеях понимающие.

– Я, хотя и художник, но всё-таки не настоящий, – говорил он. – Я – ремесленник. Но я настоящий ремесленник.

– Кто же тогда настоящий художник? – удивлялся я.

И дядя, не любивший рассуждений о том, кто есть действительный мастер, кто «не так, чтобы очень», а кто просто мазилка лубочная, скупо пояснял мне, что в его понимании настоящий художник – это тот, кто своим творчеством воистину совершенствует мир. А он, по его мнению, мир не совершенствовал и лишь удовлетворял человеческие потребности, и в первую очередь свои, извлекая из всего этого удовлетворения личную выгоду.

Меня дядино скупое пояснение не устраивало, я требовал его обогащения, и тогда он обогащал:

– Настоящий художник – это не тот, кто пишет только затем, чтобы прокормить себя и свою семью или же пишет ради славы. Хлеб насущный и признание – вещи хоть и значимые, но, всё же, второстепенные, как передний и задний план картины, основной смысл которой находится в центре. Настоящий художник – это тот, кто умеет опережать своё время, кто видит окружающее нас бытие не только, как обычные люди, кто создаёт удивительное им на радость, не держа при этом в голове никаких меркантильных интересов, просто потому что не понимает их сущности, и на вопрос: «Сколько стоит ваша картина?» – затрудняется назвать её стоимость, но зато только он способен оценить таинство и глубину прекрасного. Это тот фанат, кто, даже живя впроголодь, в первую очередь заботится о том, чтобы денег на холст и краски хватило, а уж «на пожевать» – что останется, – и добавлял: – По моему убеждению, сытый художник шедевра не создаст, но если вдруг и создаст, то лишь наполовину.

К тому времени, когда мы с дядей стали заводить подобные разговоры мне уже стукнуло четырнадцать лет. Я уже считал, что кое-чего понимаю в этой жизни, и поэтому с дядиной точкой зрения был согласен лишь частично. И ещё я считал, что поговорка «Настоящий художник должен быть вечно голодным» себя давно изжила, да и вообще, она в корне неправильная. Сами посудите, какое вдохновение может посетить художника к созданию великолепной картины, если у него в животе от голода кишки слиплись, и заднее место паутиной заросло? Никакого вдохновения – один обморок! Но едва мы доходили до голодного художника, опережающего своё время, и я спрашивал дядю: «То есть, настоящий художник должен быть сумасшедшим «вангогом»?» – как он тот час находил повод для прекращения разговора, или просто говорил: «Заткнись, зелёнка ядовитая. Не хочу говорить на эту тему!» – и замыкался, так толком и не объяснив мне, что значит воистину совершенствовать мир, что порой заставляло меня думать с присущим моему возрасту максимализмом: «Говорить – говорит, а сам не знает!»