Светлана Гресь - Марта

― У вас, соседушка, пригляду нету, живете широко, половину добра теряете, пропадает даром. Вам бы жену умелую да расторопную.

А он топчется, что тетерев на току, не поймет спросонок, в чем дело. Не знает, что ответить. Затылок пустой чешет. Борода взлохматилась. Сорочка на дыре дыра, штаны в заплатках неряшливых. А свахи стараются, нахваливают, дескать, какой он богатый да хозяйственный, что полон двор добра всякого. А у него и скотины рогатой на подворье всего-то вилы да грабли, да и те потрескались, да поржавели. А хорошей одежды, мешок истлевший, да рядно в дырках.

Так без меня меня и сговорили. Так и вышла замуж на скорую руку да на долгую муку.

Старушка подобрала сухой комок земли. Он сквозь пальцы высыпался мелкими песчинками.

― Разве можно из песка свить веревку? А седую бороду разве сплетешь с черною косой? Поначалу мое замужество было орано безысходной тоской, засеяно слезами горючими. Но что слезы девичьи? Вода. Их быстро дождик смыл. Ветер высушил. А жить – то дальше надо. По деревне доброхоты успокаивали: мужичок твой, хоть и с кулачок, зато за мужниной головой теперь не будешь сиротой. Я тоже надеялась, что стерпится, слюбится. Зря думала, гадала. Я возле него и так и этак, а он смотрит на меня, как баран на туман, только глазами своими бесцветными хлопает и затылок по привычке чешет. И все молчком. Не взглянул ни разу ласково, словом добрым ни разу не согрел сердце женское. Поняла я, что жизнь семейная не удалась и что как была одна, так и осталась. Только теперь уже вдвоем одиночество мыкаем. Стала мужняя жена от чужих глаз, да беспросветная работница. Да мне что, не привыкать. Была бы шея, а хомут всегда найдется.

Мало-помалу, стала налаживаться моя жизнь. Приходилось, правда, за полночь ложится, с зорюшкой вставать. А работу искать не надо. Она сама тебя найдет, была бы охота да здоровье. Молода была, крепкая. И в доме, и в поле с утра до вечера, да все с песнями, да все с радостью. Как – никак, а сама себе хозяйкой стала. Муж, как дитя малое, успей вовремя накормить, да переодеть в чистое. И то хорошо, что не мешает. Появилась лошадка кой-какая, теленок на привязи пасется, в загоне поросенок хрюкает. Куры по двору гребутся, цыплят водят. Петух хозяином зорьку будить начал. Рубашка на мне да на муже хоть и одна, но уже не плохонькая, а беленькая. Есть уже что есть и пить и в чем ходить.

Как-то надумал мой хозяин в лес пройтись. Идет, а навстречу ему дед. Весь седой, как лунь, а глаза молодые, цепкие.

― Здравствуй, мужичок.

― Здравствуй, коль не шутишь.

― Куда путь держишь.

― Иду, может, кто денег даст, – прижмурился хитро муженек и глядит прямо в глаза незнакомцу, не отводит взгляда.

― А, может, я дам, коль сговоримся. У тебя жена пригожая, расторопная. Я приду к тебе, ты мне ее на свидание выведи.

– Куда тебе дряхлому. Не потянешь, рассыплешься, – съехидничал мой благоверный.

– А ты не гляди на внешность, она порою обманчива, – и

показывает ему горсть серебра. Как увидел старик деньги, разгорелись глаза ненасытные. Руки алчные затряслись, потянулись к добру даровому.

― Ладно, приходи, выведу.

За монеты и домой. Пришел, считает – не насчитается. Играет – не наиграется. Они сверкают, переливаются, тешат взгляд жадный. Выспрашиваю осторожно, где взял. Он, недолго думая, признался, что обменял на деньги мою встречу со старцем чудным. Опечалилась сильно, поняла, что ненасытный муж решил честью жены торговать.

Я-то думала, что все в жизни налаживаться стало. Да, видно, не сталось, как гадалось. Ох, вы, раздайтесь, расступитесь думы мрачные! Не точите душу, не томите сердце печалью горькой! Что же делать? Как же теперь быть?..

То от мужа слова за целый день не дождешься, а то бурчит с утра до вечера, что не убудет меня, если на свидание разок схожу. А меня от одной мысли, что на такое решиться надо, в дрожь бросает. Это стыд же какой! Это какой же грех на душу взять! И ради чего. По мне так уж лучше умереть. Лютует старый, с добром, вишь, расставаться неохота.

А потом и поняла, что никто не поможет, что сама должна выпутываться из этой напасти.

Когда это под окнами ночью.

― Здоров был, один.

А старик уже давно храпит за печкой. Он, как дите малое, наигрался серебром и уснул, спрятав монеты под подушкой.

― Один, сам себе господин, – не оробев, я тут же отвечаю, – вдвоем хорошо говорить, втроем молотить, четверо колес, будет воз. А пятого колеса нам не надо. – Взяла и выбросила ему курицу на улицу, – со свиданьицем вас, мил человек.

― Ладно, – хмуро молвил кто-то в окошко, – обманула меня на сей раз, но знай, не отступлю, не отстану: все равно моей будешь. – И только зашумело, застонало по улице с силой невидимой. Я вздохнула облегченно и уснула спокойно.

Незнакомка притихла на мгновение, словно собираясь с мыслями.

– А на другой день только-только ночь побледнела. Земля еще нежилась в объятиях тумана, последние сны досматривала, как я уже вставала. Косу свою длинную чесала, и ушла, прихватив с собой узелок с водой и едой, в поле косить. Травы в тот год стояли туча тучей. Высокие, густые.

И замолчала старушка, упрямо поджав губы, а речь не прерывается. Рассказ идет сам по себе. Чудеса, да и только.

– Вот и зорька алая край неба зажгла. Поднялось и заиграло солнце красное. Пьет не напьется, собирая жемчуг росистый. Ложится муравушка под косою звонкою рядами ровными. Жаворонок веселой песней утро встречает. Кукушки нежный плач в зарослях леса слышится: звучит мольбой тревожной и неприкаянной. Вьется летучий рой мошек. Шмели, жужжа, кружатся, хлопочут над своими гнездами. И млеет уже травами, скошенными полдень, дышит зноем раскаленным. Что так будоражит и веселит ее. Рада – радешенька и дню хорошему, и покосу ровному. Косынка на плечи упала, коса расплелась. Жарко. Душно. Румянцем щеки налились. И сердце трепещет непонятно от чего, будто чувствует, что недоброе. Жажда накатила. Она за кувшин, а там ни капельки. Не углядела, как выпила все. Только ягод лесных горсть. Когда шла утром, по дороге набрала. Жаркой земляники сок губами пьет и замечает, что смотрит кто-то из кустов неотступно, завораживающе. Взгляд сквозь листья пробивается, сверлит, будоражит. Что-то млостно стало ей, не по себе. Видно, перегрелась на солнце. Надо собираться. От греха подальше.

Только что не шелохнется лист, не всколыхнется трава, а тут вдруг на тебе, разгулялся, озорник. Дохнул в лицо прохладой свежей, и сразу вырос кто-то: серый-серый, зыбкий, шаткий. Волосы копною, борода торчком, и глаза без взгляда. Ветерок поднялся. Он по ветру гнется, кланяется в пояс, за локоть берет своими цепкими ладонями и в лес ведет. Молодуха вырывается. Даром, что старик, силы явно не равны.