Светлана Гресь - Марта

― Вам холодно, – спросила услужливо Хима.

Она с явным интересом рассматривала необычную гостью. Видно, побирушка какая-то. Правда, здесь они бывают очень редко.

― Не бойтесь, милостыню не прошу. – Как бы угадав ее мысли, бабушка виновато вздохнула. – Передохну и дальше пойду.

Голос был какой-то странный, отрешенный.

Кроме посоха, при ней ничего не было. Даже узелка какого-нибудь, такого привычного для странниц.

― Давно я уже никого не видела. Не доводилось как-то, – медленно выговаривая слова, старушка сложила руки на коленях.

― А вы откуда идете? – Елка с нескрываемым любопытством пристально разглядывала путницу. Уж очень необычной была. Та же взглядом усталым скользнула из-под накидки на девушку, беспомощно скривившись от яркого солнца. На мгновение показалось морщинистое, безжизненное лицо. Оно было темным, почти черным то ли от времени, то ли от пыли пройденных дорог. И погрузилась в свои размышления, не обращая внимания на собеседниц. Чем-то она влекла к себе. Что-то неуловимо знакомое скользило в ее говоре, неторопливых движениях. Какая-то будоражащая тайна пряталась в пыльных складках ее побитой временем одежды.

― Бабушка, что привело вас в наши края? – Хима осторожно присела рядом. Елка прислонилась к липе, не решаясь сесть. Старушка молчала, наслаждаясь отдыхом. Казалось, она задремала

Подружки многозначительно переглянулись.

― Жарко сегодня, – Хима рассеянно откусила пирожок, который все еще держала в руке. Из него в лицо прыснула черная сладкая кашица, густо забрызгав щеки и нос, тонкой струйкой запачкав по локоть руку. Она подхватилась, дико скривившись. Елка прыснула со смеху, и стала помогать вытирать сок черники. Девицы, хохоча, сбежали к реке. Стали брызгать друга на друга водой. Смех громкий, заливистый разнесся вокруг, эхом поднимаясь по обрывистому берегу к страннице. Та, нелепая и неподвижная, молча наблюдала за девичьим весельем. Лишь горькая улыбка блуждающей тенью скользила по высохшим, синим губам. Вдоволь наплескавшись, в сырой одежде, поднялись к своей неожиданной гостье. Присели рядом, все еще возбужденные, смеющиеся, выкручивая мокрые подолы, подставляя солнцу распущенные волосы.

― Как легко радость на горе выменять…– путница медленно коснулась цветка, что словно капелька синяя упорно тянулся к небу. – Не растопить уже потом беды у огня. – Помолчала, – жизнь, она какая. Тихо пойдешь, от беды не уйдешь, скоро пойдешь – беду нагонишь. Никак не угадать, никак не приспособиться.

Снова умолкла, как бы стараясь что-то припомнить. Подружки угомонились, предчувствуя, что сейчас, возможно, узнают тот секрет, что скрывает необычная странница. Притихли, будто два любопытных воробышка, затаив дыхание.

― Жила-была одна. Может, счастья не знала, но и горя не ведала. Жила ровно, спокойно. С малых лет была помощницей отцу-матери. И по хозяйству успевала управляться и за братьями меньшими присматривала. Подошло время, замуж собралась за хорошего парня. Правда, не нравилась свекрови будущей, но сын настойчив был, и мать уступила его выбору. Сговорились, что прежде он в городе денег заработает, а тогда уже и свадебку сыграют. Молодая была. Беспечная. Думала, что жизнь долгая. Год не вечность. Пролетит, не заметишь. Промчался. В хлопотах да заботах оглянуться не успела, а уже снова лето.

Ждет-по-ждет девица, не возвращается друг любезный. Уже и не один год пролетел. Она все ждет суженого. Сватались поначалу многие, но упорно отказывала всем. Немало хороших женихов было, но милого среди них не было. Как надеялась на встречу долгожданную…

Все одногодки уже давно замужем. У каждой ребятишки подрастают. Лишь она одна ходит без половинки своей, мужа верного. Все парами, а ее судьба загулялась, загостилась в городе. Лета проходят, а суженый не возвращается. Забыл деву друг любезный. Бесталанная судьба ее. Сохнет в одиночестве. Отец-мать куском хлеба попрекают. По закоулкам шепчутся недобрые люди. Чахнет девичья жизнь. Угасает надежда на счастье, так и не расцветшее. Годы даром проходят молодые. Что из того, что все еще теплится надежда в сердце девичьем? Ходит по полю, кличет, ищет долюшку свою запропавшую, загулявшую. Где ходишь, где бродишь, суженый, ряженый, судьбою предсказанный?

К родне его пойдет, молчат, глаза только прячут, да вздыхают тяжело. Ни весточки от сокола ясного, ни ответу, ни привету. Ни слуху, ни духу.

Тревогою сердце билось недаром. С недоброю вестью явилась недобрая птица. Прилетела кукушка, села на колочек, кукует. – Горе-горе тебе, кинутая. Позабытая доля твоя. Лиха беда приползла змеей подколодной из города далекого. Забыл тебя твой ненаглядный. Давно женился. Живет припеваючи, ни о чем не страдаючи. Скрывали от тебя весть нехорошую.

В поле чистое вышла, заплакала над судьбой своей горемычной. Кто же боль подарил ей такую и зачем теперь эта пустая жизнь? Эх, долюшка моя, доля брошенная: что полынь трава горькая, что осинка в поле тонкая.

Братья переженились. Дети у них пошли один за другим. Тесной изба стала. Работы столько, что чихнуть некогда, дух перевести не успевала. И в огороде, и в поле. И пряла, и ткала, всю многочисленную родню одевала. А все нехорошо. Все неладно. Все неугодная была. Невестки особенно старались. Лихие были, что собаки голодные. Самого зла злее. Все шипели, что шитье мое через нитку проклято: от холода не греет, от дождя не спасает. С хлебом ела, с водой глотала слезы свои, свою тоску, свое унылое одиночество.

Жила, как та травиночка в поле. Буйный ветер треплет, дождь холодный мочит, солнце немилосердное выпекает, злые ноги топчут. Развыть горе-беду, обиду свою не с кем было.

― А как же братья, отец с матерью, – не утерпела сердобольная Хима.

― Отец и мать ушли в мир иной. А братья что, ежели жена плачет – река течет, а сестра плачет – роса падает. Солнце взойдет, росу высушит. Излишней стала.

Столковались невестки, как меня из отчего дома выжить.

По соседству с нами вдовец один жил. Мужик в годах уже приличных был. Такой плюгавенький да миршавенький смотреть противно. Ручки-ножки тоненькие, бровки жиденькие. Нос кулачком торчит. Голова, что яичко, голая. Может, у него и кудри когда-то вились, да, видно, от времени свалились. Бедненько жил. Горе-злосчастие свое с утра до вечера мыкал. Едва с хлеба на картошку перебивался, а чаще и того не было. Сговорились между собой невестки, а давай отдадим замуж за него. Пришли как-то днем бойкие свахи в гости к соседу. Глядят, спит на печи мужичок, только пятки потресканные сквозь дряхлые лапти видны. Шапка, скомканная в ногах, валяется. Ленивые мухи по нему ползают. А он спит себе среди бела дня. Густой храп по избе разливается. В ней же пусто везде, хоть шаром покати. Посередине стол опрокинут лежит. В задымленной печке шустрые злыдни с куриного молока да с петушиных яиц блины пекут. Оглянулись кругом: на гумне ни снопа, в закромах ни зерна. В огороде чертополох да репей растут, в поле сиротой хлеб не скошен стоит. Ветер точит зерно. Птицы пашню клюют. И чужие свиньи роют землю у порога погнувшейся, что старуха, избы. Под слепыми окошками голь с нуждой песни орут. Мужичок же на печи без просыпу лежит. Разбудили молодки деда. Стащили за ноги, и давай на сонную голову хозяйство его нахваливать. На стол брагу поставили, да закуски не принесли. Наливают одну за другой, не дают опомниться.