Элли Каунди - Воссоединенные

— Потому что вирус находится в скрытой форме. Он проникает в твою ДНК и дремлет там. И не активируется, пока ты не применишь к нему катализатор в виде синей таблетки. Ты выпиваешь таблетку и становишься неподвижным, и спасти тебя может только Общество, если обнаружит вовремя. В противном случае, ты умираешь. У них было лекарство от Лазурного вируса, так же как и от чумы. Но только в ограниченном количестве. И им не удалось найти лекарство от мутации.

— Зачем вы мне рассказываете все это? — спрашиваю я.

— Потому что я могу умереть в любую минуту, — отвечает Окер. — И кто-то должен знать всю правду.

— А почему вы выбрали меня? Вы обо мне даже ничего не знаете.

— Ты знаешь людей, которые заболели мутировавшим вирусом. У тебя там осталась семья, а здесь больной друг. По каким-то личным причинам ты желаешь, чтобы все изменилось к лучшему. И еще, если ты не достанешь лекарство для своего друга, тебя всю оставшуюся жизнь будет терзать вопрос: кого из вас двоих она бы выбрала?

Да, Окер прав. Он замечает больше, чем я думал, хотя чему я удивляюсь. Таким и должен быть настоящий лоцман.

Весь оставшийся путь мы провели в молчании.

***

Вернувшись в лабораторию, мы высыпаем луковицы на стол. — Помойте их, — приказывает Окер Ноа и Тесс. — Только не нужно скрести, просто очистите от грязи.

Они кивают.

— Я выберу самые хорошие луковицы, — говорит мне Окер, зарывшись в растения своими скрюченными пальцами. — А ты собери инструмент. Нам понадобятся ножи, разделочная доска, и ступка с толокушкой. Проследи, чтобы все было простерилизовано.

Я спешу подготовить необходимые инструменты. К тому времени, как я заканчиваю, Окер уже отобрал свои луковицы. Он показывает небольшую горсть головок. — Эти — самые лучшие, — говорит он. — С них и начнем. — Он подкатывает одну луковицу ко мне. — Разрежь ее, тебе придется заняться этой частью работы. Я не смогу.

Я беру луковицу и разрезаю ее пополам. Потом смотрю на лежащие половинки, затаив дыхание. Их слоистая структура похожа на лук, и цвет очень красивый: жемчужный, почти ослепительно белый.

Окер придвигает ко мне ступку с толокушкой. — Разотри как можно мельче, — говорит он. — Нужно, чтобы хватило на всех.

Дверь в кабинет Окера плавно приоткрывается. — Вот вы где, — произносит Лейна, ее лицо совсем бледное. — Я отправила человека в лес, чтобы найти вас.

— Мы только что вернулись, — отвечаю я. — Должно быть, разминулись с ним.

— Что-то не так? — спрашивает Окер.

— Неподвижные, — говорит Лейна. — Они начали умирать.

В комнате воцаряется тишина. — Это пациенты из первой партии, привезенной Лоцманом?

— Да, — подтверждает Лейна. Я выдыхаю от облегчения. Значит, не Кай.

— Все-таки это случилось, — говорит Окер. — Первая партия продержалась несколько недель. Идемте, посмотрим, что можно сделать.

Лейна кивает. Но прежде, чем уйти, Окер приказывает мне завернуть луковицы и запереть их на ключ. — Продолжайте наполнять пакеты, — говорит он Ноа и Тесс. — Но над новым лекарством работать не нужно, пока меня не будет.

Те согласно кивают. Окер забирает у меня ключ. И только потом мы идем вслед за Лейной к лазарету, к дверям которого уже подтянулся народ. Люди расходятся в стороны, пропуская Окера и Лейну. Я не отстаю ни на шаг, делая вид, что я работник лазарета, и как всегда мне везет. Никто не пытается остановить меня или спросить, что я тут забыл. Но если бы и спросили, я бы сказал им правду, что нашел своего истинного Лоцмана и не выпущу его из виду до тех пор, пока мы не найдем лекарство.

Когда умер первый человек, я находилась в лазарете.

Уйти было не лучшим решением, равно как и сидеть без дела.

Я услышала суматоху на другом конце лазарета. — Пневмония, — сказал один из деревенских врачей другому. — Инфекция захватила легкие. — Кто-то отодвинул занавес, и все поспешили к пациенту, пытаясь спасти его. Его дыхание было ужасным: мокрым, прерывистым, булькающим, будто он проглотил целое море. Затем он зашелся в кашле, и изо рта начали вылетать сгустки крови. Я видела это, даже стоя вдалеке: ярко-красный цвет на чистой белой рубашке.

Все были слишком заняты, чтобы приказать мне выйти. Я хотела убежать, но не могла оставить Кая. И я не хотела, чтобы он слышал все эти звуки, когда пытаются спасти больного, и чтобы собственное дыхание Кая не стало затрудненным.

Поэтому я склонилась над Каем, закрыла одно его ухо своей трясущейся рукой, подвинулась ближе ко второму уху и начала что-то напевать. Даже не представляю, как я до этого додумалась.

***

Я все еще пою, когда Лейна приводит за собой Ксандера и Окера. И мне приходится продолжать петь, потому что кто-то еще начал кашлять и трястись.

Один из деревенских врачей подходит к Океру и смотрит ему прямо в лицо. — Это ты виноват, что держал их вместе, — говорит он Океру. — Иди и посмотри, что ты натворил. Он понимает, что происходит. И нет никакого умиротворения в его глазах.

— Он вышел из комы? — спрашивает Окер, и я слышу восторг в его голосе, от которого меня тошнит.

— Только для того, чтобы узнать, что он умирает, — говорит врач, — он не вылечился.

Ксандер останавливается и приседает рядом со мной. — Ты в порядке? — спрашивает он.

Я киваю и продолжаю петь. Заглянув в мои глаза, он понимает, что я не сошла с ума. Он дотрагивается до моей руки, очень мягко, и возвращается к Океру и другим врачам, окружившим больных.

Я понимаю, что Ксандеру необходимо видеть, что происходит. И что он нашел своего Лоцмана в Окере. Если бы мне пришлось выбирать кого-то на роль Лоцмана, я бы выбрала Анну.

Но также я понимаю то, что мы не можем все время мечтать, как кто-то спасет нас. Мы должны сделать это сами, своими руками. Лоцмана вовсе могло не быть. Мы должны быть сильны настолько, чтобы пройти через все это без слепой веры в то, что кто-то приземлится и спасет нас. Я думаю о своем дедушке.

— Помнишь, что я однажды сказал тебе по поводу зеленой таблетки? — спрашивает он у меня.

— Да, — отвечаю я. — Ты сказал, что я достаточно сильна, чтобы обойтись без нее.

— Зеленый сквер, зеленая таблетка, — говорит он, цитируя самого себя из того давно ушедшего дня, — зеленые глаза у зеленой девочки.

— Я навсегда запомню тот день, — обещаю я.

— Но этот день тебе вспомнить нелегко, — говорит он, глядя на меня с пониманием и симпатией.

— Да, — отвечаю я, — но почему?

Дедушка не отвечает, во всяком случае, прямо. — Раньше существовала фраза, которую использовали для действительно запоминающихся, выдающихся дней, — говорит он мне. — Красный день календаря. Помнишь?

— Я не уверена, — отвечаю я. Я берусь руками за голову. В мыслях туман и полный разброд. Лицо дедушки отражает грусть, но в то же время решительность. Во мне тоже начинает крепнуть решительность.