Марина Буторина - Патефон [СИ]

Он долго смотрит на нее, тяжело сглатывает, а потом без слов широким шагом выходит прочь, будто это ему стоит бояться.

Рей тихонечко сползает по стенке, когда дверь захлопывается. Опускает колени на мелкое фарфоровое крошево и подтягивает к себе искалеченный патефон, роняя на него редкие, но такие горячие слезы.

Гнев сладок, и свои одурманивающие объятья он не торопится разомкнуть. Только порывы холодного ночного ветра остужают его голову и возвращают мыслям подобие ясности.

Это снова случилось. Верно говорят, от себя не убежишь.

А Рей… А что Рей?

Бен судорожно глотает морозный воздух, чтобы выстудить и свое нутро тоже.

Легко остаться, чтобы каждый день отравлять ей жизнь. Гораздо тяжелее — убраться как можно дальше. Что он и сделает.

Сожаление и чувство вины горчат — он этой же ночью покупает билет на самолет и, покидав на скорую руку вещи в сумку, улетает ранним утренним рейсом.

Рей окидывает комнату мутным от слез взором: теперь, когда Бен ушел, в ней словно не осталось жизни. Будто он забрал огонь с собой, и даже краски поблекли.

Она шмыгает носом, поднимается на затекших ногах вместе с патефоном и ставит его на прежнее место, неловко прилаживая отвалившуюся крышку. Потом бросает еще один равнодушный взгляд на комнату и уходит на кухню.

Ей бы сейчас оплакивать все разбитые и сломанные им вещицы, но отчего-то о них ей плакать совсем не хочется. Зато стоит подумать о Бене, как в глазах собираются слезы.

На кухне она зажигает свет. Ей хочется чаю. С мятой или с ромашкой. Рей ставит чайник на плиту и останавливается перед сервантом, уставленным теми предметами, что уцелели. Это удивительно, но при виде их она злится. Там, в разрушенной комнате, сидя на полу среди осколков и обломков, она чувствовала себя легче и свободнее, чем здесь, где все как прежде.

Рей протягивает руки, отодвигает стекло в сторону и достает вазу для печенья. Ту самую, которой совсем недавно все не могла налюбоваться. Какое-то время держит ее в руках, но уже не с благоговением, а с равнодушием, а потом вдруг, зло, беззвучно вскрикнув, запускает ею в дальнюю стену, разбивая драгоценный фарфор.

Продолжавшие душить ее рыдания вырываются из своей темницы. Она выгребает из серванта все, что попадается ей под руку, — все летит на пол: и ларец с чаем, и хрустальный подсвечник, и вся ее любимая посуда — все милые находки, которыми она праздновала новый день своей пустой, подобной скорлупе без ореха жизни.

Утро она встречает выбившейся из сил, уснувшей на полу, без единой кружки для чая и с выкипевшим, почерневшим чайником.

Утро она встречает свободной.

Время, проведенное в полете, потрачено на бессильную ненависть к себе, а также на смелые, но бредовые фантазии о том, как, приземлившись, он тут же сядет на обратный рейс, чтобы к вечеру уже быть у ее двери.

Он заставит ее выслушать себя, он будет клясться, умолять, если надо, он встанет перед ней на колени, лишь бы она его простила и дала еще один шанс. Бен уже не боится остаться с ней, если она его примет, но…

Но…

Что изменится?

Он не решает проблему — он просто закрывает на нее глаза.

Рассвет встречает его в воздухе, прогоняя слепящими лучами мрак из мыслей и туман из головы.

Не все еще потеряно для него.

Мусор из мансарды она вымела-вынесла, оставив от прежней себя лишь искалеченный, немой патефон.

Один день плавно сменяется другим, будто сопровождаемый мелодичной игрой клавиш или гитарным перебором — меланхоличной, но не тоскливой мелодией.

В ноябре в воздухе кружат редкие снежинки, оседая влагой на тротуарах, дорогах и крышах, на шапках и воротниках. Зимний воздух торопится выстудить дома, борясь с жаром обогревателей. Простуды обходят Рей стороной, и она бесстрашно начинает каждое утро с открытым окном, правда, кутаясь в махровый халат и греясь какао вместо чая.

Однажды утром ее сердце екает, потому что створка окна в соседней высотке — того самого, на четвертом этаже, куда она все равно продолжает смотреть, — она открывается. Молодой рыжеволосый мужчина крутит головой по сторонам, высовывает руку, будто пытается понять, так ли холодно на улице, как передает прогноз погоды, потом ежится, хмурясь на хмурое небо.

В какой-то момент он замечает ее, щурит глаза и осуждающе качает головой: мол, застудишься же, умалишенная. Но Рей смеется в ответ и поднимает в приветствии свою кружку. Парень крутит пальцем у виска, хоть и одаривает ее усмешкой.

Его зовут Хакс.

— Я не понимаю, зачем ты собираешься к нему ехать? Дело улажено.

— Я поеду, — только и повторяет он упрямо. — Я должен поговорить с Митакой.

— Бен, не обостряй!

— Это только мое дело! — огрызается он и кладет трубку.

Последние слова были сказаны особенно жестко, но не для нее, а для себя самого.

Первое письмо приходит в конце ноября. Рей долго крутит в руках конверт, стоя прямо у почтовых ящиков. А потом, не удержавшись, тут же вскрывает его.

«Рей.

Не знаю, зачем я это пишу и на что надеюсь. Наверное, не хочу, чтобы ты меня ненавидела. Прости за то, что потерял над собой контроль. Я не хотел, чтобы ты это видела. Мне жаль. Мне действительно очень жаль.

Я буду рад узнать, как ты. Если, конечно, ты захочешь мне об этом написать.

Рей жадно смотрит на немногочисленные строчки. К горлу подступают рыдания, но она не дает им волю. Она несколько раз перечитывает написанное. В голове письмо говорит голосом Бена — его тембр и интонации до сих пор свежи в памяти.

Забывшись воспоминаниями, Рей не сразу замечает, что в конверте есть еще кое-что. Это чек. Она не смотрит на сумму, ее взгляд прикован только к имени отправителя.

Мимо проходит кто-то из соседей, приводя ее в чувство. Закусив губу, она медленно разрывает бумагу. Без остервенения и истерики. Он поступил верно, просто ей это не нужно.

Измельчив и скинув чек в мусорку, Рей поднимается к себе с его письмом, которое пристраивает на самом видном месте, рядом с оставленными ей на память письменными принадлежностями и блокнотом. Она еще не знает, решится ли ответить, но подумать об этом ей придется позже.

Сегодня она ждет гостей.

В декабре дует сухой холодный ветер. Снег так и не ложился, даже не падал. Бесснежная зима отчего-то ощущается гораздо холоднее.

Он рад, что прописанная терапия обходится без таблеток. Этого он боялся больше, чем признавался даже сам себе.

Найденный им психолог не похож на того, прошлого. Говорить с ним о себе тяжело, но все же Бену удается приноровиться к четвертому сеансу. Еще тяжелее — говорить о том, в чем он никогда и никому не смел признаться. Все равно что заглядывать в чулан, куда сваливал всю жизнь мусор и хлам вперемешку с костями своих многочисленных скелетов.