Сара Кравен - Пламя дьявола

Рэчел застыла, не шевелясь и не желая поверить тому, что только что услыхала.

— Намеренно? — машинально повторила она. — Я не понимаю.

— Тогда я объясню. Тридцать лет назад политик по имени Гаэтан был убит на улице Боготы. Его смерть привела к десяти годам беспощадной гражданской войны. Для некоторых эта война стала не просто продолжением политики, но поводом для того, чтобы убивать, грабить и насиловать. Чтобы возвышаться и богатеть на крови и несчастьях других. — Речь его замедлилася, и голос стал тише. — Таким человеком и был Хуан Родригес.

— Не надо рассказывать, если тебе это доставляет боль, — промолвила Рэчел.

— А существует ли на свете возможность избежать боли? Ты говорила о шраме на моей спине так, будто он имеет какое-то значение, но я могу сказать тебе: он — ничто по сравнению с тем шрамом, который оставил в моей душе Хуан Родригес. Шрам, внешним выражением которого является это. — Он показал рукой на повязку у себя на глазу и умолк. Потом заговорил снова: — Я родился во время войны и потому вырос со страхом в душе. Но когда мне было девять лет, казалось, что война, наконец, закончилась. Однако мой отец не был в этом уверен. Много лет назад он сделал тайник у своего дома, достаточно большой, чтобы в нем могли спрятаться моя мать, сестра и я. Мы узнали, что Родригес мародерствует в округе, но новости из Боготы были ободряющими, и мы стали слишком беззаботными. Армию ждали с минуты на минуту. “Она очистит район от остатков всяких банд и от банды Родригеса тоже”, — так мы говорили себе. И вот однажды утром мы увидели дым от многих пожарищ. Мой отец заставил нас пойти в укрытие. Мама плакала, умоляя его спрятаться с нами вместе, и он обещал скоро прийти к нам. Но сначала он должен кое-что сделать, — говорил он. Мы стояли возле укрытия, а он целовал нас и благословлял. Я ясно помню, как мать взяла руками его лицо и долго-долго смотрела на него, как будто знала, что видит отца в последний раз. Потом он ушел, приказав нам спрятаться. Мне казалось, что мы пробыли в тайнике очень долго. Наконец, мать и сестра наплакались и уснули, а я прокрался назад к дому. — В наступившей ненадолго тишине Рэчел почувствовала, как Витас вздрогнул всем телом.

— Родригес был там с моим отцом, — продолжил он через некоторое время. — Он владел некоторыми сведениями, которые были им нужны и которые он не хотел им открыть, а они… они… играли с ним. В тот момент я был рад, что мать не могла его видеть.

Рэчел нетвердо вымолвила:

— Витас… я, — но он жестом приказал ей замолчать.

— Вероятно, я вскрикнул, потому что кто-то из людей Родригеса обнаружил меня и привел в ту комнату, где они были. Отец был едва жив, но он меня увидел, и от воспоминания о том, как он посмотрел на меня, мне до сих пор невыносимо больно. О себе он не волновался, но знал, что не сможет вынести, чтобы меня подвергнут тем пыткам, которые мог применить Родригес, и что ему придется открыть им эти сведения. Но, по крайней мере, от этого судьба его избавила, потому что он умер через несколько мгновений после моего появления. — Он снова помолчал. — Родригес был в ярости. Лицо его ничего не выражало, но на виске у него билась жилка гнева. Позже я узнал, что это было у него признаком сильного гнева. Я не мог оторвать от него взгляда. Ему было не более двадцати пяти, но имя его уже стало символом грязи и зла. Тут он повернулся ко мне и сказал: “Итак, мертвый пес оставил нам своего щенка. Почему ты так смотришь, мальчишка? Что ты видишь?” И я ответил: “Я вижу дьявола”. Несколько мгновений он молчал, и все вокруг тоже, потом Родригес захохотался и сказал: “Тогда смотри внимательно, потому что мое лицо — это последнее, что тебе суждено увидеть”. Он кивнул одному из своих людей.

Рэчел вымолвила дрожащим голосом.

— Боже мой! Неужели… он мог… ты же был еще ребенком!

— Но ребенком, знающим его в лицо, querida [8] Дорогая. , — нежно перебил ее Витас. — Из тех, что видели Родригеса, мало кто оставался в живых и мог описать его властям. Однако… как я уже говорил тебе… меня хранят духи. Едва они успели взяться за меня, как донеслись звуки выстрелов, и прибыл долгожданный армейский патруль. Военные нашли меня корчащимся на полу у тела моего отца. Но к тому времени уже поздно было спасать мой глаз.

— Как… жутко! — Голос ее прервался. — Что они сделали с Родригесом, когда его поймали? Его повесили? Или в Колумбии приговаривают к расстрелу?

Он отвечал спокойно:

— Они его не поймали, chica. О, раз или два они его чуть-чуть не поймали, но Родригес до сих пор жив и на свободе, и однажды я с ним встречусь. Именно по этой причине я и ношу эту повязку, чтобы он вспомнил ребенка, которого хотел лишить зрения, и понял, что настал его час. — Он посмотрел на Речел. — Это тебя шокирует?

— Нет, — честно призналась она. — Может, и должно бы, но я знаю, что на твоем месте чувствовала бы то же самое.

— Bravo, querida! — воскликнул он с легкой иронией. — Было бы, однако, жаль, если бы мои планы мщения были нарушены, из-за того, что я умру от воспаления легких после купания в холодной ванне. Может быть, ты будешь так добра и подашь мне это полотенце, и отвернешься на секунду.

Она вздрогнула.

— Да, конечно… то есть… я хотела сказать… нет! — Она поспешно схватила полотенце, бросила ему. — А теперь оставайся на месте, пока я не выйду из комнаты.

Он засмеялся:

— Ох, Ракиль, ну что ты за масса противоречий! Несколько мгновений назад я чувствовал на себе твои нежные, как бархат, руки. Они гладили меня, снимая напряжение и боль, касались моей кожи с такой жадностью. А теперь ты снова притворяешься холодной английской мисс. Чуть раньше, сегодня днем, ты дышала в мою сторону ненавистью, однако, только что глаза твои были полны слез, когда я рассказывал тебе об отце.

— Разве я не могу ничего чувствовать?! — Она направилась к двери и чуть повернула к нему голову, чтобы еще что-то добавить, но резко отвернулась и воскликнула: — Я велела тебе оставаться на месте!

— Я вовсе не обязан подчиняться тебе, chica, — руки его опустились ей на плечи и повернули ее лицом к нему. — Родригес пытался лишить меня зрения, но он не повредил ни одного из моих других органов чувств. Понимаешь ты это или нет, но твои пальцы кое-что сказали мне сейчас, — то, в чем я не могу ошибиться. И тоже самое мне уже раньше сказали твои губы.

— Ты все это просто вообразил себе. — Она растерянно уставилась на медальон, гнездящийся в волосах на его груди. — Я… я должна идти. Ужин, наверное, уже готов. А я… страшно голодна.

— Я тоже, только мне нужен не ужин, — проговорил он. Одна его рука скользнула по плечу к ее затылку, большой палец возбуждающе гладил нежную кожу шеи под водопадом волос.

— Ты краснеешь, — тихо сказал он. — И пульс у тебя ускорен. И не потому, что ты стесняешься, так как я сейчас вполне прилично закрыт полотенцем. Значит, для этого есть другая причина. Почему ты не прекратишь себя дурачить, Ракиль? Ты ведь бежишь не от меня, а от себя самой.