Паскаль Лене - Анаис

– Возьми! – настаивал он. – У тебя ничего нет на память о ней, а у меня сколько угодно.

Она, наверное, увидела меня в зеркале. И даже не тронулась с места. С чего бы ей беспокоиться? Мы ведь давно знакомы, да? Из одежды на ней было лишь полотенце, и, конечно, это полотенце было обвязано вокруг головы. Она спросила, нужен ли мне умывальник. Я напомнил ей, что в квартире их несколько.

Вывод, который она сделала из моего замечания, ее как будто позабавил. Она повернулась и взглянула на меня:

– Ты решился? Сейчас? Вот так?

– А что, можно только в определенное время?

– Нет, – согласилась она со смехом. – Но я собиралась уходить.

– Жером мне сказал. И даже сказал, куда.

Ее личико омрачилось, по крайней мере, готово было омрачиться. Анаис различала, что такое хорошо и что такое плохо, но как бы сквозь запотевшее стекло.

Жером отправлял Анаис к одному из своих преподавателей в Академии. Она собиралась ему позировать. Якобы. А почему бы нет? Анаис ведь принимала все позы, какие попросишь, не так ли? Ей это ничего не стоило, даже доставляло удовольствие. А теперь начнет приносить доход. Тебе начнет приносить доход, сволочь. Может быть, не в деньгах. А может, и в них. А ты думаешь, что я такой наивный, не могу себе представить, какую грязную сделку ты заключил с тем мужиком? Да ладно! Что он тебе пообещал? Не бог весть что? Он может иметь всех натурщиц, каких пожелает? Хорошо! Он их имеет, а ты добавляешь, посмеиваясь: одной Анаис больше – это сколько, по-твоему? Ничего, дурачина несчастный! Ноль. Я просто оказываю услугу. Ради хорошего к себе отношения, если хочешь. Не я первый, не я последний!

Анаис пристально смотрела на меня с любопытством, возможно, с легкой тревогой, потом спросила, опустив глаза: «Ты не хочешь, чтобы я туда пошла?»

– А ты, ты, – воскликнул я, – ты можешь чего-нибудь захотеть, сама?

За помутневшим стеклом, отделявшим ее от остального человечества, Анаис как будто поразмыслила над моими словами, потом, решив больше не задаваться вопросами, обняла меня.

– Я опоздаю, – прошептала Анаис, – но это неважно: я не люблю этого старого козла.

Она быстро потащила меня в мою комнату. Мы прошли через гостиную. Жером оторвал нос от книги и как будто не удивился тому, что мы вдвоем: совершенно голая Анаис ведет меня за руку, а я следую за ней, словно сомнамбула.

Я любил Анаис, хотя отчаянно это отрицал, мне случалось даже мечтать о том, чтобы прожить один день вместе с ней, утонуть в одной мысли о ее красоте. Но в тот раз, в тот первый раз я ее уже не хотел. Хотя я понимал, что эта шлюшка сумеет возродить мое желание. Она знала в этом толк. Она даже не опоздала на свое свидание.

Я предсказал Жерому, что «это будет ему не по нутру». Жером этого не выразил никоим образом. Можно было подумать, будто он ничего и не заметил. Анаис была сквознячком, перелетавшим из одной комнаты в другую, не хлопая дверьми.

Достаточно было минуту подержать ее в своих объятиях, чтобы обнаружилась необычайная подвижность ее тела, всего ее существа. Она подстраивалась под выпуклости моего туловища, моих бедер. Она наполнялась мною, становилась моим оттиском, облекала собой мою твердость, которой до того мягко владели ее руки. Ее потаенные ткани осторожно воспроизводили мою форму: я становился ее творением.

Потом говоришь себе, что это был просто сон, ибо настоящий мир, в котором просыпаешься каждое утро, не настолько просторен, чтобы вместить такую радость. Да, мне, наверное, это приснилось: твое нежно раскрытое тело, эта рыжинка, едва мелькнувшая и ослепившая меня, потом слепое погружение в самую глубину тебя; все это – воспоминания о прошлом, столь далеком, что оно как будто восходит ко временам до моего рождения.

Все, что переживаешь потом, происходит в чужих краях, очень далеко от тебя самого. Женщины, которых встретишь, останутся чужими. Тела отдаются, выставляют себя, раскрываются навстречу, но в конце концов лишь отражают друг друга в жестком зеркале. Во всяком случае, это уже не сон. В этом нет никаких сомнений. «Тебе хорошо? Хочешь чего-нибудь?» Как можешь, приходишь в себя. Извиняешься, как можешь. Да люблю, люблю. Я бы так хотел оказаться по ту сторону холодного стекла и увидеть себя в тебе. Но веревочка развивается, тела разделяются. У женщины остается ощущение пошлой твердости. Мужчина пытается смаковать гордость от этой пошлой твердости. В лучшем случае таинственная жестикуляция заканчивается четким и ясным изломом. Все, конец, зарубцевалось в некотором роде. Можно почти сразу начинать сначала, с тем же результатом: ты. И я. И ничего другого!

Жером не проявил ни досады, ни ревности. Он одалживал Анаис. Он уже ступил на скользкую дорожку, пытаясь ее продавать. Возможно, чтобы превозмочь тревогу от того, что видел, как она от него ускользает. И я поступал не лучше его. Мы мирно поделили между собой Анаис, как делят последнюю сигарету в пачке.

Макушка утеса над папским дворцом прикрыта зеленым хохолком сада. Там можно отыскать тень, свежесть маленького фонтанчика и почти неиссякаемый источник мяты. У меня с собой тетрадь с набросками, которую мне вчера вечером подарил Винсент.

Я думаю, Жером не делал скульптур по этим рисункам. Ни бронза, ни терракота не подошли бы. Штрихи сангины передают гибкость этого тела, подвижность поз. Жером не создавал себе проблем. Анаис не позировала. Она бы и не сумела, даже не поняла бы, чего от нее просят, тогда как отдавалась без оговорок, занималась любовью со своей тенью, причем ей нравилось, чтобы на нее в этот момент смотрели. И тогда ее единственным любовником в любой постели была она сама, только она, проникнутая ощущением собственной наготы.

Когда ты снимаешь трусики, Анаис, ты отдаешь не меньше, чем свою девственность, и каждый раз – впервые, правда? Словно твоя девственность постоянно возобновляется, ведь тебе так приятно ее терять.

Вот что нарисовал Жером.

Помимо любви, единственным постоянным занятием Анаис было воровство в магазинах. Когда она выходила из примерочной кабинки, ее грудь гордо выпячивалась от всех тех лифчиков, что она надела один поверх другого под свитер. Она демонстрировала нам свою добычу, считая вслух: «Три, четыре… шесть…» Подсчет заканчивался раздеванием, поскольку, как самые лучшие авторы, Анаис умела рассказывать только одну историю. Всегда одну и ту же. Нам, конечно, нравилось слушать ее перед сном. Мы еще не совсем расстались с детством.

Несколько раз она попадалась. С карандашом губной помады, с последней пластинкой своего любимого певца (ее вкусы были весьма переменчивы, но она влюблялась в нового кумира и крутила его пластинку неделями, без роздыху, на проигрывателе Жерома). Ее застукали с парой перчаток, которые она хотела подарить Винсенту. Она тибрила для нас книжки с лотков: выбирала те, обложка которых ей нравилась, а формат соответствовал размеру кармана или сумочки. Так она составила для нас небольшую библиотечку, хотя и довольно бессистемную. Лоточники в конце концов стали ее узнавать и гнали, едва завидя, но она почитала делом чести повторять свой подвиг.